Приемы русской дипломатии во времена Александра Великого
Снова о книге французского историка конца XIX века Альберта Вандаля «Наполеон и Александр I. Франко-русский союз во время Первой империи». Несмотря на понятное подыгрывание французам, все же книга весьма полезна, чтобы составить себе представление о самом духе описываемой эпохи. Написана настолько увлекательно и легко, что производит впечатление «пикулевско-акунинской» поделки, однако чуть ли не каждая строчка там подкреплена ссылками на документы, а многие из документов (письма и т.п.) еще и приводятся в полном объеме.

Один из любопытных моментов книги – описание проделок русской дипломатии, когда союз с Наполеоном стал давать трещину, и срочно потребовалось найти (разбудить) союзников в Европе. Поражает, насколько важным компонентом нашей внешней политики было русское гражданское общество той поры (т.е. светское общество), и насколько искусно была использована «на страх врагам» деструктивная энергетика русских женщин:

«В придачу ко всему этому Россия повсюду доставляет ему [Наполеону] поводы к неудовольствию и досаде. В июле и августе 1810 г. он замечает в Германии - в стране, про которую он думал, что навсегда подчинил ее себе- враждебные голоса, ничего хорошего не предвещающее шушуканье. И что же это такое? Это среди всеобщей тишины раздаются дерзкие и недовольные голоса русских. В то время, когда сама Россия возбраняет к себе доступ иностранцам, когда она воздвигает пред ними на всей границе своей империи непреодолимые преграды, она широко раскрывает границы своим собственным подданным, дабы они повсюду разносили свои антифранцузские чувства; повсюду вносили свой дух хулы и презрения к Франции. Большая часть русской знати проводит жизнь в путешествиях. Летом эта бродячая стая собирается в курортах Германии и населяет прохладные долины Саксонии и Богемии. Теплиц, Карлсбад, Эгри, Баден делается ее излюбленным местопребыванием. В эти места свиданий стекаются со всего света праздные и недовольные люди. Там ищут развлечения от скуки министры без портфелей, короли без королевств. Этот предмет контрабандного ввоза сталкивается здесь с высшим обществом Европы.

В этих космополитических стоянках, где лечатся от праздности злословием и интригами, тон задается русскими, в особенности, русскими дамами. Они слетаются туда роями, как пчелы, и наполняют эти места непрерывным жужжанием, откуда оно разносится далеко во все стороны. Нарядные, с хитрым, лукавым умом, с острым языком, они ведут открытый образ жизни, выставляют напоказ свое богатство, и, благодаря свободе в выборе знакомств и свободе обращения, допускаемыми жизнью на водах, легко собирают около себя многочисленные и разнородные элементы. Каждая тотчас же создает свой кружок, устраивает салон и собирает публику, которая выслушивает их, направленные против нас, полные яда, речи, воспринимает их зловредные и вздорные внушения, пропитывается их ненавистью. Все говорится непринужденным, шаловливым тоном и затем, как эхо, разносится по свету. У всех этих дам желание показать свою осведомленность, у всех страсть разыгрывать роль государственной женщины. Среди них нет ни одной, у которой не было бы претензии на то, что она посвящена в тайну дворов, которая не принимала бы на себя роль Эгерии при каком-либо высокопоставленном лице, которая не уверяла бы, что обладает верными сведениями из надежного источника. Приняв таинственный, подстрекающий любопытство вид, опустив очи в землю, они роняют с полуоткрытых уст полупризнания, которые распространяются далеко за пределы их салонов и порождают ложные известия и сенсационные слухи. Они без устали говорят о неминуемом разрыве между Францией и Россией; о том, что император Александр сознает теперь свои интересы и знает, где его истинные друзья, что он сближается с Англией, что в его распоряжении Пруссия и Австрия и что Европа должна ожидать, что он снова выступит в роли освободителя; что в недалеком будущем он станет во главе королей и начнет крестовый поход против корсиканского выскочки. Эти слухи то затихают, то вновь нарождаются, носятся в воздухе, как ветер перед бурей, распространяются с одного конца Германии до другого и вызывают в ней глухое волнение».

Непривычно видеть, что в те времена русские в Европе воспринимались на равных, более того, могли задавать тон в сообществе европейских элит. После 1917 года все радикально изменилось. Помнится, Сергеев в «Вопросах национализма» возмущался теми суммами, которые русское дворянство оставляло за границей, путешествуя по «Баден-Баденам». Оказывается, благодаря этим суммам, в частности, исключалась дипломатическая изоляция страны, а наполеоновские войны завершились казаками в Париже.

Вот еще характерный пример (об антифранцузских происках в Австрии, когда формально царь был еще в союзе с Наполеоном):

«В глазах света настоящий посланник России - не граф Шувалов, а все еще граф Андрей Разумовский. Невзирая на то, что граф Разумовский уже несколько лет устранен от должности посла, он сохраняет в обществе права своего прежнего высокого положения и пользуется им, как никто из его предшественников. Приобретенные им в стране многочисленные связи, надменная и властная манера держать себя, громадное состояние, которое он тратит по-царски, просвещенное покровительство, оказываемое им искусствам, в особенности столь любимой венцами музыке, расточительная и порою филантропическая щедрость, - все это, вплоть до громадных долгов включительно, которые австрийский император имел слабость несколько раз заплатить, способствует усилению его престижа. В Вене привыкли к тому, что он всюду является в полном блеске и везде занимает первое место. Это всем известный, всем близкий, почти необходимый человек, и столица Габсбургов в благодарность за все, чем она обязана его присутствию, вознаграждает его популярностью.

Его дворец сделался одним из лучших украшений города; это музей образцовых произведений, приманка для иностранцев. Чтобы расширить его и придать ему более красивый вид, он скупил поблизости всю недвижимость. Он соединил его с Пратером мостом, который построил на Дунае на свои собственные средства; преобразил целый квартал, оживил его и оставил ему свое имя. Его балы обращают на себя всеобщее внимание; на них собирается все наиболее выдающееся и интересное. Здесь можно встретить Шлегеля, послушать Бетховена. Его привычка делать все на широкую ногу, его искусство устраивать вечера, придумывать развлечения; наконец, та жизнь, то веселье, которое он распространяет вокруг себя, составляя резкий контраст с тихою жизнью двора, делают из него истинного короля Вены, и когда Разумовский объявляет, что он наш первый противник и главный враг Франции, в его лице поднимается против нас не призрачная сила».

Какая разница с современной эпохой! Сегодня российские олигархи тоже скупают недвижимость за рубежом и вкладываются в тамошнюю культуру (типа футбола), но по сути остаются на положении шестерок перед лицом западных элит. Понятно, что никакой Абрамович никогда не сможет повлиять на общественное мнение Британии или США в том же объеме, в каком Разумовский «форматировал» общественное мнение Австрийской Империи. Рылом не вышел.

Кстати, и здесь без женщины не обошлось. Княгиня Багратион (урожденная Скавронская, племянница Потемкина) на почве дипломатии, возможно, сделала для России не меньше, чем ее воинственный муж – на поле сражения.

«В открытой против нас кампании главным помощником Разумовского была женщина, княгиня Багратион. Княгиня на деле играла в политике ту роль, о которой в то время мечтали многие русские дамы высшего света и в которой после нее подвизались и другие дамы. Некоторые из деятелей нашего времени могли еще видеть ее на склоне ее жизни и познакомиться с этой светской и дипломатической знаменитостью. Но они видели ее в то время, когда она уже пережила самое себя и являлась чуть ли не единственной представительницей того типа, который играл такую роль в дни ее молодости и ее подвигов. Она и в старости упорно держалась былых традиций и обычаев, оставаясь верной воздушным нарядам, жеманным манерам и томным позам, которые так нравились в начале XIX столетия. В 1810 г. у нее был первый салон в Вене. В отсутствие мужа, который никогда не показывался на ее приемах, она собирала у себя своих приверженцев, обожателей и поклонников. В этом кружке избранников, куда не допускался ни один непосвященный, составлялось мнение и задавался тон; безапелляционно решалось, какого рода отношения считать допустимыми, с кем можно видеться и кого нужно избегать. Тут и было постановлено, что французское посольство не принадлежит к обществу хорошего тона, что слишком часто бывать в нем - значит манкировать принципами и правилами приличия, и все подчинялись этому приговору не столько из убеждения, сколько ради моды, из боязни людского мнения, порицания или насмешек. "Каждого, кого бы увидали в интимном обществе французского посланника, - писал Отто, - подняли бы на смех".

В салонах княгини и ее соотечественников выковывалось и другое оружие антифранцузской пропаганды. Отсюда при всяком удобном случае выпускаются ложные известия и изумительные слухи, вызывающие страшный переполох в городе. Тут составлялись заговоры против лиц, стоявших у власти; здесь зарождались оппозиционные страсти, которые, постепенно захватывая все слои общества, вызывали неизвестные доселе вольнодумные разговоры и давали Отто повод говорить присущим ему поучительным тоном: "Дух анархии, изгнанный из общественных клубов, нашел убежище при дворах". В результате, горсть русских галлофобов заняла в Австрии положение влиятельной партии».

Еще один замечательный тип – князь Александр Чернышёв, будущий военный министр Николаевской эпохи. В описываемые времена он был Фандориным при Александре I, его особо доверенным человеком для особых поручений, а по совместительству – Штирлицем при Наполеоне и поручиком Ржевским в великосветском Париже.

«Уже с давних пор Александр пользовался всяким случаем дать Чернышеву возможность втереться в доверие французского правительства. Он говорил, что этот молодой человек боготворит императора Наполеона; что он неистощим в похвальном всему, что видит во время обоих командировок и говорит так, будто он сам француз. Что же касается Коленкура, он не разглядывал ни характера, ни замашек странствующего флигель-адъютанта. В своих донесениях в Париж он характеризует его "как доброго малого, как превосходного молодого человека" и отзывается с похвалой о его "скромном и полном такта поведении". В Париже Чернышев, действительно, оказался полной противоположностью Куракину: он был столь же подвижен, как тот неповоротлив. Он бывал во всех слоях общества, в одинаковой степени увлекаясь и собиранием сведений, и желанием повеселиться. Обладая большим апломбом и удивительным умением cходиться с людьми, он втирался в те круги общества, знакомство с которыми имело для него особую важность, и потерял счет своим успехам в свете. Он пользовался большим успехом у женщин, был "большим сердцеедом", в женском обществе был неиссякаем в комплиментах и любезных фразах, и, хотя некоторые из дам, идя против всеобщего увлечения, считали его "самонадеянным, фатом, приторным и, следовательно, крайне пошлым", многие находили его неотразимо очаровательным. Таким образом, он нашел приятный способ наводить справки, и в будуарах парижанок производил полезные ему разведки, выжидая случая проникнуть дальше и добраться до военных канцелярий включительно. Он успел уже завязать сношения в министерстве, на которое, главным образом, была направлена его подпольная деятельность. Он начал с подкупа чиновников, просмотрел некоторые бумаги, из которых мог узнать о количестве расположений наших войск, надеялся выкрасть некоторые документы я снять с них копии, и, забывая о чести мундира, готовился к ремеслу шпиона».

«Чернышев поселился в самом центре многолюдного и шумного Парижа, в меблированном отеле на улице Тетбу, в двух шагах от бульвара Тортони – места свиданий сплетников и праздношатающихся. Жил он скромно, на холостую ногу; прислуживал ему лакей немец и крепостной (moujik), который ходил за ним как тень. Чернышев много выезжал, поддерживал обширное знакомство, сумел втереться во все слои общества и всюду занял прочное положение. Так как Париж всегда был падок до азиатов, всегда увлекался блестящими погремушками, то мода приглашать блестящего иностранца, чем тот с таким искусством пользовался во время своих предыдущих поездок, возросла еще более. Конечно, его манера держать себя была не высокой пробы. В этом чересчур нарядно одетом, завитом, прикрашенном и страшно надушенном молодом человеке было что-то неестественное, слащавое, что не допускало известной близости, тем не менее, его томные взгляды, его то заискивающее, то слишком вольное обращение по-прежнему доставляли ему успех у женщин. Его любовным похождениям не было числа, и, если верить молве, одна из принцесс императорской фамилии, красавица Полина Боргезе, далеко не была равнодушна к его ухаживаниям».

«Обладая искусством разговаривать с женщинами, он умел заставлять их болтать и извлекал из их болтовни полезные сведения. Это было одним из главных его источников осведомления. Кроме того, он обладал замечательным чутьем и поразительно угадывал в свете и в высшей администрации людей с податливой совестью, у которых наша политическая неустойчивость извратила, а то и совсем уничтожила нравственное чувство – те элементы, которые сформировались из грязных отбросов революции и сумели выплыть на поверхность. Он вращался преимущественно среди них, затем посещал салоны иностранной колонии, куда сходилось порядочное число людей, служивших Франции или в силу необходимости, или из-за выгоды, но сердца которых не переменили родины. Члены дипломатического корпуса обходились с ним по-товарищески, и когда ему удавалось получить доступ в их рабочий кабинет, он с большим искусством “скашивал глаза” на лежавшие на столе бумаги и украдкой прочитывал некоторые отрывки из писем. Сверх того, во время его махинаций в парижском обществе, его нередко видели в компании молодых людей, только что выпущенных из военных школ в полки; он старался сойтись с нашими будущими офицерами, старался снискать их дружбу и, таким образом, иметь возможность следить за всеми частями армии. Одним словом, в Париже он сделался оком царя – оком бдительным, нескромным, с острым и пронизывающим взором. Помимо всего сказанного, это была правая рука русского государя, который пользовался им еще и для того, чтобы завязать более тесные отношения с людьми исключительного значения».

Благодаря усилиям Чернышева, в военном ведомстве Франции была создана разветвленная агентурная сеть, так что наиважнейшую информацию он мог узнавать раньше самого Наполеона.

«Тайные сношения начались за восемь-девять лет до описываемых событий. Во времена консульства, поверенный в делах Убри, случайно войдя в отношения с Мишелем, служившим тогда в канцелярии по передвижению войск, почуял в нем человека с подлой душой и продажной совестью. Прельстив его денежным подарком, он выманил у него некоторые военные сведения. Разрыв 1804 г. и последовавшая затем война прекратили эти сношения; но русские агенты пользовались каждым миром, каждым возобновлением сношений, чтобы вновь связать порванную нить, и даже союз 1807 г.; не нарушил этого традиционного обычая. За время пребывания в Париже двух посланников, аккредитованных после 1807 г., – графа Толстого и князя Куракина – вспомнили о Мишеле. Средство найти его было самое простое, так как если менялись посланники и секретари, то швейцар посольства оставался на своем месте. Так было и с Вюстингером. Он оставался на своем месте, и одной из обязанностей несменяемого швейцара было восстанавливать время от времени сношения с Мишелем, которого он никогда не терял из вида. Лично посланники не принимали участия в этой торговле, вероятно, даже не знали о ней. Обыкновенно это дело поручалось кому-нибудь из причисленных. Сперва им заведовал Нессельроде, затем другой агент, некий Крафт. Наконец, явился Чернышев. Желая отличиться и повести дело лучше других, он счел нужным, рядом с казенным, если можно так выразиться, шпионством, действовавшим благодаря усердию чинов посольства, создать свое и завел свое собственное разведывательное бюро. Он вошел в сношения с Мишелем, и, улучшив существовавшую до сих пор систему, довел ее до своего рода совершенства.

Мишель, перейдя в отдел по экипировке войск, не мог многого знать лично, но он внес подкуп в другие отделы, заручился связями и, таким образом, устроил себе косвенный доступ в места хранения наших тайн. В одном из своих преступных деяний он проявил себя поистине мастерской штукой. Нужно сказать, что дважды в месяц в военном министерстве составляли – только для сведения императора – таблицу, в которой очень подробно указывались сила и размещение всех армий, всех корпусов до самых незначительных отрядов, до рот включительно. Мишель ухитрялся знакомиться с этим секретнейшим и наисвященнейшим документом, в котором хранилось военное счастье Франции, прежде императора. По изготовлении таблицы, мальчику при министерской канцелярии Мозе поручалось отнести ее к переплетчику для наклейки ее на картон, чтобы Его Величество, которому она затем вручалась, удобнее было перелистывать таблицу. Мальчик должен был сходить к переплетчику в строго рассчитанный срок. Соблазненный несколькими “пятифранковыми монетами”, Мозе ускорял шаги, и, выигрывая время, имел возможность сделать привал у Мишеля, которому и отдавал на время таблицу.

Мишель совратил также с пути долга причисленного к отделу по передвижению войск канцелярского служителя Саже и одного молодого копииста, по фамилии Салмон. Саже доставлял самые документы, предназначенные для русского офицера, Салмон переписывал их, и, таким образом, под руководством Мишеля была устроена в пользу иностранца целая мастерская для производства извлечений из секретнейших документов.

Чернышев платил доставителю сведений более или менее крупные суммы, выдавая их довольно неаккуратно, но, главным образом, питал его надеждами, и, впутывая в эти мерзости августейшее имя, осмелился обещать личное покровительство царя и пенсию, которая навсегда обеспечила бы предателя от нужды. Иногда на Мишеля нападали угрызения совести и страшная тоска. Сознавая всю важность содеянных им преступлений, страшась их последствий, он пытался отделаться от Чернышева. Тогда Чернышев прибегал к более сильным средствам соблазна, или же, выказывая скрывавшуюся под слащавой внешностью грубую и жестокую натуру, заговаривал с чиновником угрожающим тоном. Он безжалостно напоминал несчастному, что тот уже не принадлежит себе; что он зависит от того, кто может его погубить. Эти высказываемые надменным тоном угрозы и невыносимые требования были первым наказанием предателю, которого его преступная деятельность поставила в безвыходное положение. Если желаемые Чернышевым сведения не доставлялись достаточно быстро, он отправлялся разыскивать Мишеля даже в его отдаленной квартире, на улице de la Planche; но обыкновенно свидания происходили в посольстве у Вюстингера. Здесь, в комнате лакея, изящный офицер встречался с гнусным писцом и вел с ним подлый торг.

Тотчас после этих отвратительных свиданий он устремлялся в высшие сферы. Использовав низших чинов администрации, он старался узнать, кто среди высших чинов жил выше своих средств и нуждался в деньгах. Выяснилось, что он предлагал, правда, безуспешно, четыреста тысяч франков одному дивизионному командиру, что пытался провести шпионов даже в главную квартиру великой армии. В министерстве внутренних дел, в министерстве торговли и промышленности были открыты следы подобных попыток. Чем дальше полиция подвигалась в деле своих розысков, тем яснее становилось, как далеко зашли козни».

В итоге, из-за оплошности резидента, сеть все-таки раскрыли, французов-агентов жестоко наказали, но сам Чернышев ушел безнаказанным, если не считать того, что Наполеон по-отечески отодрал его за ухо (правда, по другому поводу). При этом Наполеон серьезно приструнил своего начальника контрразведки Савари, когда тот попробовал сделать что-то против Чернышева. Так что буквально сбылся известный анекдот про Штирлица: «Мюллер, почему вы его не ловите? - Бесполезно, все равно отвертится».