«Велимир в подвале или Опера жёлтого зерна»

Они собрались в подвале за Бассейной улицей, в доме, который существовал только в представлении милиции. Там, за стоящим в углу самоваром, протекала Жёлтая Вена — тайная река смысла, и именно к её истоку приходили обсудить дела:

— Господа, — сказал Введенский, глядя в тени, где шевелился фикус. — Я чувствую, что Он рядом.

— Кто — Он? — шепнул Олейников, складывая бумажную бабочку из квитанции за электричество.

— Хлебников, — произнёс Друскин торжественно, обняв кота, похожего на телегу с глазами. — Первый Жёлтый. Он вернулся.

И тогда стены сжались, и воздух запах цифрами, и сквозь них вошёл Он — в сапогах из сосулек, в рубахе из футуристических карт и с глазами, где мерцал 1915.

— Здравствуйте, — сказал Велимир. — Или, точнее, здравбуть. Я — предвершитель, а вы — мои перевершенцы.

— Мы — ОБЭРИУ, — сказал Хармс. — Орден Бессмысленных Эскапистов, Растерянных и Изящно Увлечённых.

— Орден чего? — переспросил дух, — Ах да. Я тоже однажды основал Орден Единых Слов и Странных Чисел. Где ваш устав?

— Устав у нас под лестницей, — ответил Заболоцкий, доставая из кармана стакан с тараканом. — Мы им пока подтираемся.

Хлебников уселся на старую поленницу и заиграл на математическом треугольнике. Пространство дрогнуло.

— Что вы ищете, маги Жёлтого ряда? — спросил он.

— Кротовый ход, — ответил Введенский. — В адской стене Совдепа. Мы ползём, шепчем, путаем прилагательные, смеёмся через нос.

— Мы пишем детям, — добавил Олейников. — Чтобы спастись самим.

— Мы бросаем слова в воздух, — сказал Хармс. — Как карты. И выпадает иногда козырь: абсурд.

— Путь ваш верен, — кивнул Велимир. — Но учтите: бессмыслица — это не глупость. Это палимпсест. Это рваный манифест утопии, которую пережёвывает Бесконечность.

И тут зашевелились стены, и в подвал вошли — в шапочках, в фартуках, с глазами, как пуговицы, — персонажи их детских рассказов.

— Вот Папа Утин, — сказал Олейников. — Он знает формулу вечного утюга.

— А это Стакан, — сказал Хармс. — Его можно пить или в нём прятаться.

— А это Заяц, который бежал от страха и нашёл мысль, — добавил Введенский.

Все сели в круг. Хлебников шептал числа, Введенский отвечал вопросами:

— Бог, ты спишь?

Молчание.

— Число, ты смеёшься?

Стук капли.

— Смерть, ты хочешь чаю?

Шорох за печкой.

И вдруг сказал Хлебников:

— Всё не то и всё не так. Но из этого можно построить лес. Лес слов, где каждый куст — логос, а каждая запятая — лиса.

— Мы построим, — сказал Введенский. — Но пусть сначала нас не найдут.

— Кто?

— Те, что ходят в кожанках и приносят повестки.

— А если найдут?

Тогда сказал Друскин:

— Тогда мы уйдём в Слово.

И все согласились. Потому что Слово — последняя дверь, если замки заколочены.

Хлебников исчез. Остался только запах гречневой пыли и звук падающего слова.

А Введенский записал:

Если умру — то не насовсем,
а так, чтоб потом вернуться —
в виде цифры,
в виде смеха,
в виде письма без конверта.

(Reply to this) (Parent) (Thread)

РАССКАЗ О ПЕРВОМ ЖЁЛТОМ МАГЕ

В подвале на Мойке, среди пустых сифонов, забытых пальто и гудящих труб, четверо сидели в кружок и играли в игру, у которой не было правил. На столе стояла банка с мухами, а под столом — таракан в цилиндре, и он потирал лапки, словно собирался вставить реплику.

— Это не вечер, а отброшенная вуаль, — сказал Введенский. — И если мы сейчас не умрём, то, возможно, уже умерли.

Хармс расставлял стаканы: один вверх дном, другой боком, третий в ухо Заболоцкому.

— Где же выход? — спросил Олейников. — Из этой квартиры, из эпохи, из вечности.

— Внутри мухи, — сказал таракан.

Друскин молчал. Он всегда молчал перед появлением чего-то великого. Он знал: на таких вечерах иногда приходят духи.

И в этот момент стекло на окне подёрнулось инеем, дрогнул воздух, и из него — как из старого учебника по орнитологии — выпорхнул Велимир.

Он был в образе цапли. Огромной, лунной, шатающейся. Его крылья были из старых газет, его ноги — как карандаши, а клюв — как дирижёрская палочка.

— Тэ́у тэу тэу! — прокричал он. — Жёлтые вы мои, вчервелившиеся в пространство! Как живёте в этом горьком Совдепе, где глаголы под запретом, а метафоры душат?

Они не удивились. Они только поднялись.

— Велимир, — прошептал Введенский. — Председатель Земного Шара…

— Цэ́а! — щёлкнул клювом Хлебников. — Я теперь дух нежности и нестыковки. Я — перелётная связь меж строк и космосов. Я — тот, кто соединил Луну с кирпичом.

Он прошёлся по подоконнику, как по клавишам, и где ступал — вспыхивали слова: "мировзор", "звукосмысл", "боба-раба".

— Мы ищем выход, — сказал Хармс, — из логики, из тел, из эпохи.

— Выход, дети мои, в зво́не и зве́ре, — ответил Хлебников. — Там, где абсурд не игра, а клавиатура бога. Там, где лягушка и звезда — одно лицо. Там, где муха — ангел.

Он взмахнул крылом, и в комнате запахло медом, керосином и морем. С потолка свисла верёвочная лестница.

— Куда она ведёт? — спросил Заболоцкий.

— В Безвременье. Там, где Время обнимает себя и плачет.

— Там холодно? — спросил Олейников.

— Там всё — в тепле звуков. Там число обнимает имя.

— Велимир, — Введенский шагнул ближе, — скажи, а Бог — он кто?

Цапля наклонила голову.

— Бог — это случай, отведённый на синтаксис. Бог — это смерть, сказанная детским голосом. Бог — это я, если я — ты.

— А Смерть?

— Смерть — это дыра в бумаге. Через неё выходим в Другой Текст. Там — детский журнал, где мы все живём.

— В журнале? — удивился Хармс.

— Да, вы, мои Мурзилки. Там Чук и Гек — старые маги, а Крокодил — страж Порогов. Вы пишете им сказки, они вам — жизнь.

— А мы точно живы? — спросил Введенский.

Хлебников коснулся его лба крылом.

— Вы — живее живых. Потому что смеётесь на том языке, которого не существует. А только это и важно.

Друскин поклонился.

— Спасибо, Велимир.

Цапля склонилась, обняв всех своим длинным, как река, телом.

— Я ухожу обратно — в заумь. В логову смысла, где смысла нет. Но вы — держитесь. Пишите. Прячьтесь. Обманывайте тех, кто не верит в Стакан. И тогда — пройдёте.

Он моргнул — и исчез. Вместе с ним исчез таракан. Исчез иней. Осталась тишина, в которой звенел карандаш Друскина.

— Пора составлять новый устав, — сказал он. — Для Ордена Чинарей.

— Согласен, — сказал Введенский. — И пусть первая заповедь будет: "Если встречаешь Цаплю — кланяйся."

Они налили чай. Чай был из пыли, времени и чудес.

И в эту ночь над Лиговкой летел кто-то с длинными крыльями и глазами, полными смысла, которого не нужно понимать.

(Reply to this) (Parent)