Настроение:	Россия, возродись!
Entry tags:	окраинство, язык

Различие историй русского языка разговорного и литературного
При обсуждении "украинского языка" мне часто попадается непонимание различий устного, народного языка и языка литературного (как в письменной, так и устной форме). "Украинствующие" да и не только они сводят язык к своей литературной форме, а когда её нет - придумывают всякие фантастические химеры (типа "староукраинского языка", "украинского языка 19 века"). При кодификации "украинского языка" в 1890х-1930х ставилась задача из (мало)русского наречия сделать отдельный литературный язык Достигалось это опорой на польский язык и свежепридуманнй новояз. Однако, если б украинофилы избрали бы в качестве "украинского языка" китайский, и стали бы "украинизировать" население, заставляя учить китайский - малорусские говоры так бы и остались говорами русского языка, но в них появилось бы китайское влияние.

На тему русской литературной традиции я нашёл главу в книге автора учебника старославянского языка Хабургаева. В этой главе он описывает своё понимание взаимоотношения старославянского письменного и живого устного русского языка. Говорит о том, что в древности церковнославянский вопринимался как общеславянский, и на его отличия от живого смотрели также, как и сейчас смотрят на отличие устного разговорного от литературного - т.е. как на литературную норму.

Посему ни о каком "древнеукраинском" или "древнебелорусском" языках не может быть и речи, т.к. это были обычные русские диалекты, начавшие с 14 века развиваться с меньшим взаимным влиянием, обусловленным расчленением Руси границами. Однако, взаимное влияние продолжалось - и на народном устном уровне и на книжном литературном - книжность западной Руси проникала в Русь восточную, и наоборот.

То, что период времени, когда были написаны работы по языкознанию, наметившие понимание этого различения литературного языка и устного - был в начале 20 века, говорит о том, что многие споры вокруг "украинского языка" - есть ли он (позиция украинофилов, которые его и придумывали) или он лишь диалект русского (позиция русских малорусов, карпаторусов и русских учёных того времени) - это не только борьба "имперцев" (в "имперцев" записывали не только собственно имперцев, но и сторонников русского единства) с сепаратистами, но и постижение различия устного и литературного языков через политику.

---

Хабургаев Г.А.
История славянской книжности

Глава 2

СТАРОСЛАВЯНСКИЙ — ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКИЙ КАК ЯЗЫК СРЕДНЕВЕКОВОЙ СЛАВЯНСКОЙ КУЛЬТУРЫ

Настоящий литературный язык является орудием духовной культуры и предназначается для разработки, развития не только изящной литературы в собственном смысле слова, но и научной, философской, религиозной и политической мысли. Для этих целей ему приходится иметь совершенно иной словарь и иной синтаксис, чем те, которыми довольствуются народные говоры.

Н.С.Трубецкой. Общеславянский элемент в русской культуре (1927)

В русском языкознании сложилась устойчивая традиция разграничения двух историко-лингвистических, дисциплин, одна из которых, получившая после известной книги Ф.И. Буслаева название „исторической грамматики", изучает историю русской „народно-разговорной" речи /12/ , другая — историю литературного русского языка.

Две истории языка — ситуация, остающаяся до сих пор специфической для русского исторического языкознания и потому не всегда встречающая понимание со стороны зарубежных коллег. Очень характерны в этом отношении высказывания известного языковеда A.B. Исаченко, который считал, что „неорганическое, на наш взгляд, разбиение единого предмета на две отдельные дисциплины" очень мешает объективному историческому изучению русского языка [74, с. 129]. В основе этой оценки лежит убеждение, будто „такое разбиение базируется на том недоказанном предположении, что „внутреннее" развитие языка можно отделить от „внешнего" развития. В результате мы до сих пор не располагаем синтетическим исследованием, озаглавленным „История русского языка", столь необходимым в практической исследовательской и педагогической работе и сравнимым с „Историей немецкого языка" В.М. Жирмунского" [там же, с. 129-130; ср. 72, с. 149-158]. Из этих разъяснений очевидно, что их автор видит только один объект историко-лингвистического исследования — русский язык как единую знаковую систему, представленную лишь разными функциональными разновидностями — устно-разговорной и письменно-литературной, базирующейся на устно-разговорной разновидности.

Разграничение двух историко-лингвистических дисциплин обычно оправдывается своеобразием восточнославянской средневековой культурно-языковой ситуации [см. 206, с. 52-62], предопределившей местное своеобразие процесса формирования национального русского литературного языка, не являющегося прямым продолжением местной „народно-разговорной" речи.

Иначе говоря, признается естественным существование одной истории, например, немецкого языка (см. пример A.B. Исаченко), прослеживающей, как на базе позднесредневековых верхненемецких диалектов складывается наддиалектная система письменных норм языка местных канцелярий, который затем был обработан и кодифицирован М. Лютером в качестве национального немецкого литературного языка. Но представляется невозможной одна история русского языка, поскольку нормы национального литературного русского языка ориентированы не только на „общее (обыкновенное) употребление" (по терминологии филологов XVIII в., подразумевавших в этом случае разговорную речь тогдашней социальной элиты), но и на церковнославянскую языковую традицию, которая по этой причине не может быть исключена из истории русского литературного языка, но не имеет отношения к истории языка диалектного (обычно недифференцированно именуемого „народно-разговорным"), составляющего предмет „исторической грамматики" русского языка. И хотя все это — бесспорные факты русской исторической действительности, тем не менее, как это становится все более очевидным в последние годы, ситуация, сложившаяся в отечественном историческом языкознании, отражает универсальную необходимость дифференциации языковой истории; и ее недооценка сказывается, в частности, на результатах палеославистических исследований, а потому заслуживает здесь специального, более подробного разговора.

Дело в том, что теоретическое языкознание до сих пор не обнаруживает четкого понимания того, что оно имеет дело не с разновидностями одного объекта, именуемого языком (la langue, the language, die Sprache и т.д.), а с двумя взаимосвязанными, но принципиально различными социальными образованиями, обозначаемыми одним термином, но по-разному связанными с тем обществом, которое они призваны обслуживать, и очень непохожими по происхождению и по своему поведению в пространстве и во времени.

Естественным (и первичным) объектом лингвистики, изучение которого обеспечило достижения сравнительно-исторического языкознания конца ХIХ-начала XX в., является звучащий язык как средство повседневного общения. Именно он имеется в виду, когда говорят, что язык возникает вместе с человеческим обществом и обеспечивает совместную деятельность и повседневную жизнь людей во все периоды их истории. Его появление и последующая эволюция (включая образование конкретных языков-идиом как средств общения племен и этнографических групп, образующих со временем разные народности и нации) не зависят от воли, сознания и творческой инициативы отдельных личностей; и только в языке повседневного общения, основной и естественной формой реализации /13/ которого является диалогическая речь, происходят изучаемые диахроническим языкознанием фонетико-фонологические и грамматические изменения во времени, так или иначе социально обусловленные, но со сменой социально-экономических формаций, с политическими или идеологическими преобразованиями в жизни общества не связанные и не зависящие от них в своей исторической непрерывности.

Принципиально иную природу имеет письменный (по своему происхождению и по основной форме существования) литературный язык как орудие цивилизации, появляющийся только на определенной стадии развития общества. Условия существования и развития литературных языков почти по всем параметрам противоположны тому, что наблюдается в истории языка повседневного общения. Возникновение и дальнейшие судьбы литературных языков теснейшим образом связаны с социально-экономической историей общества и являются результатом сознательной и целенаправленной творческой деятельности людей — коллективной или даже индивидуальной (можно напомнить о роли Месропа Маштоца в создании грабара — культового по происхождению литературного языка древних армян, Ульфиллы — создателя готского литературного языка, Константина-Кирилла — в создании общеславянского средневекового литературного языка, М. Лютера как переводчика Библии — в создании немецкого национального литературного языка и т.д.), которая осуществляется в определенных культурно-исторических условиях и подчиняется закономерной исторической необходимости, диктуемой потребностями общественного развития, а не какими-либо внутренними требованиями самой языковой системы.

Если язык как средство повседневного общения является необходимым свойством, своего рода конституирующим „дифференциальным признаком" человеческого общества, то литературный язык, возникающий на базе письменной фиксации речи, для существования человеческого общества не обязателен и является продуктом цивилизации: он никогда и нигде не появляется до разложения общинно-родового строя и перехода к территориально-политическим (государственным) объединениям, выходящим за пределы родо-племенных отношений [ср. 56, с. 77, 83-89 и др.].

В плане обсуждаемой темы особенно важно отметить, что для эпохи средневековья не только в Европе, но и в Азии характерно распространение письменно-литературных языков (очень часто международных), являвшихся языками официальных (государственных) религий, утверждавшихся в качестве идеологической опоры феодальных (абсолютных или стремившихся стать абсолютными) /14/ монархий ⁽¹⁾. Именно так распространялась книжная латынь в католических и церковнославянский — в православных странах средневековой Европы, арабский — в восточных монархиях, принимавших ислам, и т.д. — независимо от строя и типа языков, которыми пользовалось население соответствующих регионов мира в повседневном общении. Историческая неизбежность этого процесса определялась той ролью, которую играла религия в жизни средневекового общества, а его целесообразность обусловливалась заметной диалектно-этнографической пестротой, поддерживавшейся экономической, а нередко и политической обособленностью отдельных областей феодального государства: язык культа, неизбежно приобретавший функцию общего языка культуры, оказывался в этих условиях необходимым объединяющим фактором, а следовательно, и условием культурного прогресса, стоявшим над диалектной раздробленностью языка повседневного общения.

--
(1) Чехословацкий историк Фр. Гейл, характеризуя начальный этап христианизации среднедунайских славянских княжеств, замечает, что он „проходил при поддержке правящего слоя, который в христианстве видел и находил свою идеологию, отражение самого себя, тогдашнего общества и мира по собственным представлениям" [32, с. 99].
--

Язык как средство повседневного общения характеризуется непрерывностью не только во времени, но и в пространстве. На протяжении большей части периода существования человеческого общества он представлен диалектами племен и этнографических групп, не находившихся в каких-либо иерархических отношениях, т.е. функционально „равноправными" диалектами „никакого" языка, которые не предопределяют ни экономических, ни политических, ни культурных отношений между их носителями и, в частности, не указывают на их принадлежность к одному или разным этносам.

Формирование средневековых народностей или наций нового времени степенью структурной близости диалектов, которыми пользовались вошедшие в них этнографические группы населения (нередко, между прочим, и неродственные в языковом отношении!), не обусловливалось и связано только с социальной историей их носителей. Иначе говоря, и в это время язык как средство повседневного общения по существу своему остается диалектным, варьирующимся в пространстве и „безразличным" к изменениям социально-этнического статуса его носителей [ср. 165, с. 233-240]. На уровне повседневного общения любой национальный язык, если не сводить его к литературному, в действительности представляет собой совокупность взаимодействующих знаковых систем — диалектов, обслуживающих различные социальные и территориальные (resp. этнографические) группы нации, объединяющиеся сознанием принадлежности к единому этносу.

Специфика письменно-литературного языка как орудия цивилизации определяет принципиально иное, чем для диалектного языка, содержание его истории. Она состоит в периодической /15/ перестройке отношений между письменно-литературными нормами, с одной стороны, и фонетико-фонологической системой и грамматическими категориями и формами языка повседневного общения того социума, который пользуется данным литературным языком, — с другой. Иначе говоря, происходящие время от времени изменения в системе норм литературного языка осуществляются не в результате накопления в нем самом элементов нового качества (как это свойственно языку повседневного общения), а в результате реформы (или кодификации), предпринимаемой по инициативе его носителей, которые в исторически меняющихся условиях культурного развития по-разному интерпретируют отношения между нормами литературного языка (который, вообще-то говоря, в отличие от языка повседневного общения не склонен к изменениям и стремится оставаться стабильным на оси времени) и особенностями структуры своего родного языка как средства повседневного общения. В силу этого реалистическое исследование истории литературного языка невозможно без учета социально-культурных условий его нарождения и функционирования, которые определяют своеобразие культурно-языковой ситуации (т.е. отношений между языком культуры и языком бытового общения) каждого отдельного периода его существования.

Понимание онтологической неоднородности разных языковых образований просматривается уже в „Курсе общей лингвистики" Ф. де Соссюра, впервые опубликованном в 1916 г., где автор, указывая на диахроническую непрерывность языка повседневного общения (по его терминологии, „естественного"), счел необходимым отметить, что „эта непрерывная эволюция весьма часто скрыта от нас вследствие того, что внимание наше сосредоточивается на литературном языке", между тем как литературный язык „не может служить для нас мерилом того, до какой степени изменчивы естественные языки, не подчиненные никакой литературной регламентации" [165, с. 173]. А спустя чуть более десятилетия на необходимость дифференцированного подхода к изучению разных объектов языкознания (но уже с позиций исследовании литературных языков) указывали сотрудники Пражского лингвистического кружка, которые, отметив существенные отличие литературных языков от „народных", соответствующий раздел своих знаменитых „Тезисов", подготовленных к I Международному съезду славистов (1929), заключают утверждением: „Все эти свойства литературного языка следует учитывать как при синхроническом, так и при диахроническом изучении славянских литературных языков. Их исследование не должно строиться по образцу исследований народных диалектов" [172, с 28; ср. 185, с. 54], что, в частности, относится и к изучению старославянского /16/ языка, „который употребляли Кирилл и Мефодий и их последователи для литургических целей" и который „подчиняется законам развития, свойственным всем литературным языкам" [172, с. 32; ср. 177, с. 53].

Эти разъяснения, к сожалению, не были поняты исследователями. В результате даже в работах самого последнего времени, посвященных палеославистической проблематике, язык старейших славянских текстов, созданных, например, в Древней Болгарии, воспринимается как письменная фиксация определенного этапа развития болгарского языка (см., например, [210, с. 11-13]), т.е. приравнивается древнеболгарскому языку повседневного общения — разговорно-бытовому языку того народа, представителями которого созданы соответствующие рукописи. И это несмотря на то, что еще Ф. де Соссюр предупреждал против такой методологической ошибки, обусловливаемой тем, что „литературный язык, подчиняющийся иным условиям существования, нежели народный язык (т.е. язык естественный), наслаивается на этот последний и заслоняет его от нас" [165, с. 173], из-за чего на литературный язык переносятся признаки народно-разговорного, представителем которого он выступает, а древним состояниям языка повседневного общения приписываются особенности, фиксируемые в книжно-литературных текстах соответствующих эпох.

>
На первый взгляд кажется трудно объяснимым невнимание языковедов-диахронистов к предостережениям авторов, оказавшихся едва ли не самыми авторитетными в лингвистике XX столетия. Видимо, это надо связывать с тем, что идеи Ф. де Соссюра и пражских лингвистов были прежде всего восприняты в плане необходимости развития синхронического языкознания (явно недооценивавшегося лингвистикой XIX в.), в то время как историческое языкознание в методологическом отношении во многом и сегодня остается на „дососсюровском" уровне. И ато не только мешает языковедам-диахронистам разглядеть принципиальную несхожесть столь разных феноменов, как „народный" язык и литературный язык, но и препятствует обсуждению проблематики, которая должна противопоставлять исследования по истории литературных языков исследованиям, выполняемым в плане „исторической грамматики", или исторической диалектологии.
>

Обращаясь к палеославистической традиции, имеющей бесспорные достижения в разработке кирилло-мефодиевской проблемы, многие современные исследователи яьно не учитывают того, что на протяжении XIX в. старославянский язык привлекал внимание языковедов прежде всего как материал сравнительно-исторических реконструкций, т.е. как самая ранняя фиксация на письме славянской речи и, следовательно, „как система или модель, из которой исходили при реконструкции праславянского языка" [177, с. 35], а не как язык средневековой славянской книжности. Отсюда и то пристальное (и явно преувеличенное) внимание, которое уделялось проблеме д[ревнего с]лавянского языка /17/ [см. там же, с. 46—47] и его терминологическому обозначению.

Например, А. Лескин считал очень важным разъяснить, что термины типа (древне)церковнославянский (как и старославянский) его не устраивают потому, что „не содержат указания на народ и страну", с которыми связано создание языка первых славянских переводов, а термины типа (паноно)словенский привязывают язык этих переводов к западнославянской группе. В то же время сам А. Лескин защищал принадлежность языка переводов к южнославянским языкам, что и заставляло его отдать предпочтение наименованию древнеболгарский, хотя он и понимал, что этот термин не имеет исторического оправдания ([см. 247, с. X-XI]: "Diese Bezeichnung hat keine historische Berechtigung").

Очевидно, что подобного рода рассуждения игнорируют специфику старославянского как общеславянского по своему значению и функциям языка средневековой книжности, т.е. как межплеменного орудия культуры, ибо нет никаких сомнений, что „старославянский язык с самого начала не был предназначен для использования его в качестве локального языка" [172, с. 33; ср. 20, с. 12]; а цели, ради которых он создавался, сами по себе говорят о невозможности его отождествления с каким-либо живым славянским диалектом кирилло-мефодиевской эпохи. Именно эти его свойства способствовали тому, что сложившийся на базе старославянского церковнославянский язык более восьми столетий использовался на Руси и в России в качестве литературного, ибо, не совпадая во всем своем объеме (прежде всего в глагольном формообразовании и особенно в лексике и синтаксисе) ни с одним из восточнославянских диалектов (что нормально для литературного языка как орудия духовной культуры [ср. 185, с. 57-59), он вместе с тем сближался с родной речью местных книжников общностью корневого и аффиксального фондов и формами словоизменения имен, благодаря чему они вопринимали его как кодифицированную (книжно-литературную) разновидность родного языка [см. 206, с. 52-53 и далее]. И такое восприятие языка славянских переводов было предопределено самими условиями его появления под пером первоучителей. /18/

---

Ссылки
Г.А.Хабургаев. История славянской книжности (chm.rar 481k)
Н.С.Трубецкой. Общеславянский элемент в русской культуре. 1927 (html)
Е.В.Середа. История развития и изменения звательного падежа как живого явления церковно-славянского языка. (html) - здесь на примере развития звательного падежа рассматривается вопрос о том, жив или мёртв церковнославянский язык в настоящее время.