| |||
![]()
|
![]() ![]() |
![]()
Всё, про Цветаеву - всё МЦ говорила, что поэт обязан чувствовать свое стихотворение – когда оно «больно», потому что в нем не те слова, которые должны быть. Кто-то сразу «те слова» слышит, кто-то только намеки. МЦ перебирала десятки вариантов, прислушиваясь – зазвучало ли стихотворение, отбирала лишь то, когда понимала – нет ничего более соответствующего этой строке. «Меня не так зовут!» - это она о слове в строке, не дающемся слове, когда листы подбираемого «того» - и всё впустую. А вот опять из черновых тетрадей МЦ: «Забота бедных: старое обратить в новое, богатых: новое в старое». Итак, читаю дальше дневниковые (опубликованные) записи, а так же письма к тем, кому доверяла (а их – много), или не доверяла, но была «обуреваема» желанием высказаться, выразиться, поэтому писала много, жадно. И часто – с оставлением черновиков в своих «Записных книжках». МЦ: «“Тело свое завещаю сжечь” — это будет моим единственным завещанием». А ведь почти сбылось – нет могилы, есть лишь место, где - развеяли… распылили… закопали. Её же (в письме к О.Е. Колбасиной-Черновой): «Растить ребенка в подвале — растить большевика, в лучшем случае вообще — бомбиста. И будет прав». (Бомбистами в её время называли террористов, кидающих бомбы под ноги государевых служащих). Ну, как же она пишет! Интонации – на ладони. Вот из письма к той же О.Е. К-Ч: «Рядом с “нашей” (наглость!) комнатой — кто будет жить?» Это - они в Париж собираются перебираться из Чехии, их Чернова «приютяет» в собственном жилье, и вот МЦ допытывается, каковы условия в квартире, ведь Мур – догодовалый, и себе, и окружающим – беспокойство. В МЦ, уже пожившей в эмиграции, столкнувшейся вплотную с бытом, обязательным бытом – ни Мура, ни Сергея не бросишь в непротопленной комнате, без еды -, уже не осталось и намёков на прежние реверансы («не дать понять людям, что мне от них что-то нужно») – полная свобода, никаких сантиментов и уступок «хорошим манерам и тактичности». А когда вроде бы это и проглядывается, то уже и не веришь, явно она отдаёт дань общепринятому, т.е неискренна. «Дароносица». Ощущала себя настолько ценной (самоценность), что с трудом смирялась с пренебрежением окружающих, презирала их за это, не жалела, а ненавидела (понимала, что пусть на вид - одна из всех, но наполнена другим, тем не дано, а они вместо, чтобы – хранить и беречь, «трясут треножник»). И ничего с этим не поделаешь – и бесполезно апеллировать с обидою к Творцу, зачем, мол, дал такой дар, а все другое отнял? И направил в мир, который этого не достоин, а я – отдувайся! Опять ее же: «Иногда я думаю, что я бессердечна, до такой степени все мои любови и нелюбови вне всякого добра (мне) и зла. “Тянет”, “не тянет” — всё. Обоснование животного — или чистого духа, могущего, за отсутствием платы, разрешить себе эту роскошь тяготения. Вообще, у меня душа играет роль тела: диктатор». Это очень мне понятно. А вот из воспоминаний Ольги Черновой, начинающей писательницы, о МЦ: «Мне она говорила: «Пока не научитесь все устранять, через все препятствия шагать напором, хотя бы и во вред другим — пока не научитесь абсолютному эгоизму в отстаивании своего права на писание — большой работы не дадите». Март 2005. Читаю письма Цветаевой. Вот из письма Иваску: «Из меня, вообще, можно было бы выделить по крайней мере семь поэтов, не говоря уже о прозаиках, родах прозы, от сушайшей мысли до ярчайшего живописания. Потому-то я так и трудна — как целое, для охвата и осознания. А ключ прост. Просто поверить, просто понять, что — чудо». Вот кто так о себе, почти как в третьем лице – «Она – чудо!»? Это не самолюбование, это – констатация, она сама себе удивлялась, поэтому и не хотела никому угождать, настолько была уверена, что эсклюзив, что исправлять – только портить. Вот её отношение к «вымыслу» в начале творческого пути (из писем Черновой): «Глубоко верю, что каждое настоящее писание — из опыта, vie vécue [пережитое (фр.).], Gelegenheitsgedicht [Стихотворение на случай (нем.).]. Поэтому никогда не приветствую, особенно в ранних писаниях, чистого вымысла, который отождествляю с Крачковским. Если бы Вы сейчас взялись писать роман — он вышел бы определенно плох. Рассказы же — полуправда, полувымысел — это Зайцев. Я за жизнь, за то, что было. Чтó было — жизнь, кáк было — автор. Я за этот союз». А вот из письма к Ольге Колбасиной-Черновой о себе: «Боюсь, что беда (судьба) во мне, я ничего по-настоящему, до конца, т. е. без конца, не люблю, не умею любить, кроме своей души, т. е. тоски, расплесканной и расхлестанной по всему миру и за его пределами. Мне во всем — в каждом человеке и чувстве — тесно, как во всякой комнате, будь то нора или дворец. Я не могу жить, т. е. длить, не умею жить во днях, каждый день, — всегда живу вне себя. Эта болезнь неизлечима и зовется: душа». Она уже не бунтует, не доказывает, не возмущается. «Беда – во мне». Констатация. То, что в ней (она зовет это душой) сидело – ею полностью завладело, подчинило. Беспредельность внутренняя и тоска внешняя: никто её вместить не может, одна… Вот из тех же её писем: «не знать себе цены, зная цену всему остальному (особенно — высокому!), из всего ценного не знать цены именно себе — это какая-то местная слепость или корыстнейшее лицемерие. Все настоящие знали себе цену — с Пушкина начиная. (До Пушкина! Или, м. б. — кончая, ибо я первая после Пушкина, кто так радовался своей силе, так — открыто, так — бескорыстно, так — непереубедимо!). Цену своей силе. Свою силу (Не свою!)» Продолжение: «Ум (дар) не есть личная принадлежность, не есть взятое на откуп, не есть именнòе. Есть вообще — дар: во мне и в сосне. И какая мелочность — не радоваться ему, п.ч. он у тебя под черепом! Какое себялюбие! Какое сведение всего к только-сему. Нельзя не знать своей силы. Можно только не знать ее пределов. Нельзя их знать. Внешняя скромность — только воспитанность. Именно потому, что я Рокфеллер, мне у тебя в гостях всё нравится. Но не подавай мне жареной подошвы, п. ч. я — тоже человек. Вся наша жизнь — сплошное снисхождение (человека в нас, а может быть — божества) к малым сим. Но как иногда от сих малых — тошнит и как хочется—великих тех! Не глотать. Встать во весь рост — не боясь испугать: убить». Последнее – не моё, потому что малых сих (откуда ты знаешь, что они – малы? Может, ты о них ничего не знаешь – что они умеют, что они знают, какую жизнь живут, как и что терпят) – их жалко! Если раздражают – отойди. А вот еще к Иваску, отчитав (разобрав нелицеприятно его статью о ней и ее стихах: «Нý, не сердитесь. Выбора не было, и Вы правды — заслуживаете. А если мне суждено этим письмом Вас потерять —то предпочитаю потерять Вас так, чем сохранить — иначе. Ну, еще один — не вынес!» Вот так она с людьми – полное доверие их уму, пониманию. И подспудно – а раз не такой, каким тебя вижу, то и потерять – не велика потеря. Она была очень, сверх меры, богата внутри. Она никого не боялась потерять. Она не входила ни в какие «обстоятельства», ей было просто не до них. Ненасытна была её жажада к людям. «Выпивая» их до дна (думая, что выпила), она их отбрасывала, не жалея, устремляясь за новым. Хищница? А кого она «съела». Кто из её «когтей» вырвался полуживым? Шарахались, почуяв жажду «крови» (души, нутра), боялись войти в тесный контакт, потому что могла опустошить. Тарковский вошёл было, потом вырвался, а потом всю жизнь внутри боль таил, виновником себя считал: «И вот грех на мне. Я о Марине. О Цветаевой. Она требовала слишком многого, слишком. Полсердца — пожалуйста, но ведь не все, а ей отдай и легкие, и печенку, и селезенку. И прозевал, прозевал. Отошел от нее в самое неподходящее, в самое черное для нее время. Не знаю, простит ли мне Господь, но до конца своих дней не прощу себе...» (Из воспоминаний И.Лиснянской об Арсении Тарковском) Прочла статью Духаниной «Нецелованный крест» с выводом: «Что посеешь, то и пожнешь». Своей обывательской частью подписалась бы под каждым словом, потому что сама не раз так думала – безнравственность была причиной всех ее бед. Вот почти последний абзац из Духаниной (а она работала в музее Марины, была очень близка к ней хотя бы территориально): «каждый пишущий (и вообще творческий) человек волен выбирать сам, орфеем ли ему быть, а потом уже — человеком или наоборот. И в нашем праве решать, будем ли мы относиться к Поэтам как к небожителям, которым все и всегда дозволено, или все-таки как к прежде всего людям. Нам безумно дорого то, что дарует их голос. Но часто мы не помним, какой монетой бывает оплачен их выбор. И может быть, если мы, именно мы, не скажем однажды, что великие законы мира (Божьи и человеческие) все-таки одинаковы для всех, поэты так и будут продолжать платить — собственной искалеченной жизнью…» Во многом совпадают эти мысли с моими, но я не хочу делать тот вывод, что делает Духанина. окончательно, потому что не знаю, получим ли мы действительно гениальные произведения (имели бы «Братьев Карамазовых» или другого Достоевского, или стихи того же Русакова?), если бы они постоянно оглядывались – можно ли это писать, можно ли это выносить на люди (а ведь без собственного опыта переживания – мало, что напишешь правдиво), как это соотносится с «великими законами мира». Да, поэтов очень жалко, но сдается – живи они целомудренно и по нравственным законам, мы бы имели дело просто с хорошим человеком (славным парнем), но не с гением. Давить в себе Дар? Уходить с ним в монастырь и сочинять духовные стихи для церковных гимнов? Очень сложно! Т. Манн в «Докторе Фаустусе» вообще допускает сговор дьявола с художником: гениальность в обмен на душу. Уверена (да и не раз видела в ее письмах подтверждение), что и Марина это прекрасно осознавала, что не могла она на потребу издателям писать стихи «на злобу дня» или «пригодные» для чтения среднему читателю – нет, она считала себя не вправе, не была своевольницей в своем творчестве. А была ему покорной слугой – что ей диктовали, то и записывала, и дни тратила, чтобы расслышать то самое слово, которое было послано, а не заменить его на свой, небрежное и потому неточное. Пушкин радостно служил своему гению, а Цветаева – как подневольная, но преданная. Читаю «Дневники» Мура (сын Цветаевой). Это что-то! Сказать, что интересно – нет, никаких захватывающих событий. Вот война началась. Неразбериха первых дней. У них с Мариной нет постоянного жилья. Ему надо учиться. Ей – зарабатывать. Если она чувствует свою ответственность за всех, то этот парень живет только собою. Ни тени жалости к кому-то – сплошной рационализм. Только бы урвать счастье, удовольствие. Упование на свою молодость – всё впереди. Я им всем отомщу, сейчас приходиться смиряться, не люблю 99% людей (мать входит в их число). Уже кончается первый том, а слово «мама» лишь раз, остальное «мать», «мамаша». Жалобы на одиночество, на неинтересных людей – это в Москве-то, в среде людей, окружающих Цветаеву. Слепота полная! И в то же время очень трезвый анализ происходящих дел в политике, на фронте. Разум, идущий вширь, но не вглубь. Духовности – ни на грамм, хотя тяга к культуре – колоссальная – музыка, книги, музеи. Но все это потребляется, абсолютно не смягчая его натуру. И видно из всего – как же тяжело пришлось Марине! Она всё время в своих записках твердила, что очень сильна (духом, конечно). А тут – полная дезориентация. Всё складывается ну настолько неудачно! Арест мужа и дочери (со стороны Аси тоже все арестованы), неустроенность бытовая, все время боязнь КГБ, огромная ответственность за Георгия (при его полном неучастии в ее проблемах, даже вещи складывать и перевозить он старался избегать и саботировал её поручения). И тут война, когда вообще ни к кому нельзя обратиться за помощью. Они попали в такой переплет колоссальный! Если бы она была одна, может, она бы выбралась со своей настойчивостью и умом. Но страх за сына – он ее лишил уравновешенности и сосредоточенности. (я вот что еще подумала. Она покидала Францию, в основном, по причине той же, что покидала Россию – ехала к Сергею Эфрону, мужу. Кроме того, после выяснения обстоятельств, связанных с «делом Эфрона» - её бокотировало всё прежнее окружение эмигрантов. И еще – надвигалась война. Чехия была оккупирована. А МУР – сын еврея. Марина могла и этого еще бояться, что оккупация Франции – это страшная опасность для сына, живи они там). А в Москве этот парень абсолютно ей не сочувствовал (накануне войны он еще несколько раз выразился в том смысле, что ее жалко – в связи со скандалами на кухне с соседями: «Мать плачет, мне ее жалко». Похоже, он начинал ее жалеть только плачущую.), т.е. она билась – как рыба об лёд, чтобы спасти сына – и сломалась в конце концов. Он в дневнике обрушивает на нее такое недовольство! И такое свое жизненное кредо высказывает (идеал – жизнь обеспеченного интеллигентного индивидуалиста), что антагонизм между ними на лицо. Если бы они были верующими, может, это бы как-то помогло им смириться друг с другом, а так война вообще-то родственных характеров (оба сильные), но разно направленных натур, с разными целями. Марина – выжить обоим и сохраниться физически, Мур – выжить (ему), сохраниться, как личность, и получить как можно больше удовольствий от жизни. Мать – труслива (в положительном смысле, с учетом своих целей), очень надеется на людей, в себе не уверена, Мур – ничего не боится, в себе уверен, не понимая, что очень большая часть его комфорта в тех условиях обеспечена лишь тем, что рядом мать. Поэтому с матерью не считается (лишь только разве в плане получения от нее денег, да и то всё время готов ее обмануть), помогать ей – не видит, что это обязательно, хотя бы ради того, чтобы мать почувствовала рядом поддерживающее плечо. Конечно, и Марина его абсолютно не понимала, вернее, понимала-то отлично, что не по возрасту умен, что растет нечто очень неординарное, она гордилась, конечно, сыном, но с ним, как единственным близким, не понимающим этого, она не смирялась, доказывала, требовала любви, которую требовать нельзя. Не сын и мать (не Мария с Иисусом, а Мария с Иудой), а Мать – гневная, обличающая и изнемогающая. Ей нужна была помощь – как женщине, как - фактически – вдове, как матери, как кормильцу (она ведь и передачи носила в тюрьму, дочери посылки посылала), а Мур был ей не только не помощником, он был ей тяжкими веригами, он не только в физическом плане из нее тянул, он еще и морально был просто невыносимой ношей – она уже была не в силах всё это тащить. Вот она и избавилась )от ноши и от всего остального! ) Читаю «Дневники» Г.Эфрона. Мальчишка 15-16 лет – «хочу девку», «хочу переспать», «Красивая женщина придает мне энергию» (читай, возбуждает, повышает интерес к жизни). А вот ему 18 (1943-й год), он в Ташкенте, всё время хочет есть, никаких разговоров о женщинах – еда, еда, еда. Т.е. – подрастающим мужчиной движут сплошные инстинкты, (и похоже – они не покидают его и дальше). О духовности в случае Мура – речи нет и не было! Читаю в сети письма Мура. Ну совершенно другой человек. «Дневники» закончила. В «Дн-ках» - черствый, эгоистичный, саркастичный, очень жесткий в мыслях о людях, опускающийся под внешними обстоятельствами юноша. Основной мотив – отсутствие достаточно еды. Половина военных записей – о «жратве». Полное безволие что-то заставить себя делать полезного, хождения только за едой. Полное противопоставление себя «толпе». И очень трезвый ум, аналитический, безукоризненно логичный и даже интуитивный. Из него бы получился замечательный дипломат, настолько зорко он отслеживает военные события и передвижения. Он опускается до воровства, до неотдавания долгов, до осуждения людей, за счет которых живет, оправдывая себя тем, что его задача – выжить. Очень неясна роль его хозяйки Марины Александровны, у которой он украл что-то из вещей, которая подала на него в суд, и которой он выплачивает «3000» рублей, продолжая занимать у неё же, пользоваться ее услугами (стирка, ремонт одежды, поставление какой-то еды). Почему она продолжала его обслуживать? Жалела? Тогда почему затребовала такое возмещение за простыни? И продолжала занимать ему деньги… Но в письмах к Але он так нежен, так человечен, почти не жалуется, вспоминает «маму» (в дневниках МЦ у него только «мать» или М.И.). Ну, совершенно другой человек! И где он настоящий? Или в человеке живут несколько, каждый проявляется в зависимости от обстоятельств? Начало и продолжение в: http://lj.rossia.org/users/ptichka/1325 http://lj.rossia.org/users/ptichka/1346 http://lj.rossia.org/users/ptichka/1371 http://lj.rossia.org/users/ptichka/1385 http://lj.rossia.org/users/ptichka/1418 http://lj.rossia.org/users/ptichka/1470 http://lj.rossia.org/users/ptichka/1607 |
||||||||||||||
![]() |
![]() |