| на коленях умоляет товарища полковника восстановить советский ГУЛАГ |
[Aug. 10th, 2025|09:56 pm] |
| [ | Current Mood |
| |  sick | ] |
| [ | Current Music |
| | Hawkwinд - SPACE RITUAL | ] |
Отличная статья Пайпса
https://rimona.livejournal.com/2383908.html
про суть "перестройки"
...Когда в середине 80-х гг. коммунистическое руководство
решило ослабить свою политическую власть и установить с
обществом ограниченное партнерство, дабы преодолеть
тревожные симптомы политического и экономического застоя,
к своему ужасу оно обнаружило, что общества и,
следовательно, партнера не существует. Имелись только
миллионы атомизированных индивидуумов, отчасти отчужденных
и озлобленных, в большинстве же безразличных, которых за
70 лет коммунизма научили заботиться только о себе и
оставить общественные дела вышестоящим товарищам.
Наученные реагировать на сигналы сверху, советские
граждане быстро почувствовали, что центральная власть
слабеет и не может более заставить выполнять свои
приказы. Страх, главный инструмент коммунистического
контроля, ослабел, а затем и вовсе исчез. Ободренные этим,
граждане воспользовались затруднительным положением
режима, чтобы взять реванш за 70 лет угнетения. Вместо
того, чтобы поспешить на помощь правительству, они
отплатили ему той же монетой, атомизируя его так, как оно
в свое время атомизировало их.
Результатом был гигантский, направленный внутрь
взрыв. Начиная с 1985 г., коммунистическое государство и
экономика, которую оно рассматривало как свою
собственность, подверглись массированным атакам со стороны
населения, которое режим лишил малейшей доли
заинтересованного участия. Целью населения было не столько
улучшение или замена существующих институтов, сколько их
разрушение.
По этой причине недавние события нельзя назвать собственно
``революцией''. Термин, который описывает их лучше всего,
это дуван, слово турецкого происхождения, которое казаки
использовали для обозначения дележа военной добычи,
захваченной в походах на персидские или турецкие
поселения. Советский Союз подвергается систематическому
``дуванизированию'', его растаскивают и распределяют между
экс-коммунистическими организациями, республиканскими и
местными правительствами, государственными предприятиями,
преступными бандами и - последнее по месту, но не по
важности, - отдельными гражданами. Не осталось почти
никакой общественной власти или национальной экономики: то
немногое, что еще есть, существует по инерции. Вот почему
все проекты реформ, как политических, так и экономических,
кончились ничем. Просто не существует более механизма для
превращения идей в политику.
* * *
Мораль: пиздец 1990-х был неизбежен в силу того, что
совки за 70 лет изнасилования лишили население совести и
любых навыков политического взаимодействия. Стены
концлагеря упали, и на свободу вышло сто миллионов
прожженных негодяев, живших по принципу "умри ты сегодня,
а я завтра" и начинавших каждый день с написания анонимных
доносов оперу-гебисту.
Реванш гебе в такой ситуации, действительно, неизбежен.
После поколений, проведенных в советском концлагере, зэки
стали опасны, в первую очередь друг для друга. Нет ничего
удивительного, что население на коленях умоляет товарища
полковника восстановить советский ГУЛАГ, ведь никакого
другого способа контролировать собственный беспредел совки
не знают. Тупые ебаные твари, однако, не лучше, чем быдло
в русской классике.
Походу, у Достоевского про русское глубинное быдло была
личная история: по легенде, его отец зверски обращался
с крепостными рабами, они его ненавидели и в один
момент не выдержали и всем миром забили до смерти. После этого
всему селу была одна дорога: на каторгу. Семья, не желая
лишаться единственного источника дохода, пожалела крестьян,
и дала взятку доктору, который прописал в свидетельстве
о смерти апоплексический удар; никаких конфликтов у семьи
покойного с крестьянами никогда не было. Достоевский,
которому было 17, всю жизнь прожил с сильнейшей травмой
от этой истории, и в качестве терапевтического метода
сочинил (на пару с Тютчевым) концепцию мужика-богоносца,
который несет в себе спасение цивилизации, даже о том не
подозревая. Несет-то он несет, не подозревая, но это
не спасение, а коллапс цивилизации и торжество гебешной
тирании.
Младший брат Достоевского Алексей описывает убийство так:
Выведенный из себя каким-то неуспешным действием крестьян,
отец вспылил и начал очень кричать на крестьян. Один
из них, более дерзкий, ответил на этот крик сильною
грубостию и вслед за тем, убоявшись последствия этой
грубости, крикнул: "Ребята, карачун ему!" - и с этим
возгласом все крестьяне, в числе до пятнадцати человек,
кинулись на отца и в одно мгновенье, конечно, покончили с
ним... Сперва от меня как будто бы скрывали причину смерти
отца... Впоследствии я много слышал подробностей этого
убийства из уст сестры Веры Михайловны, а главное от
девушки Ариши и от няни Алены Фроловны. К Арише приходили,
родные из деревни, и от них-то она слышала все
подробности, переданные мне впоследствии.
* * *
Вот чудесный рассказ "Мужик Марей", написанный под
впечатлением от общения с мужиком-богоносцем, который
участвовал в убийстве М. А. Достоевского.
...Я тогда, придя домой от Марея, никому не рассказал о
моем ``приключении''. Да и какое это было приключение? Да
и об Марее я тогда очень скоро забыл. Встречаясь с ним
потом изредка, я никогда даже с ним не заговаривал, не
только про волка, да и ни об чем, и вдруг теперь, двадцать
лет спустя, в Сибири, припомнил всю эту встречу с такою
ясностью, до самой последней черты. Значит, залегла же она
в душе моей неприметно, сама собой и без воли моей, и
вдруг припомнилась тогда, когда было надо; припомнилась
эта нежная, материнская улыбка бедного крепостного мужика,
его кресты, его покачиванье головой: ``Ишь ведь,
испужался, малец!'' И особенно этот толстый его,
запачканный в земле палец, которым он тихо и с робкою
нежностью прикоснулся к вздрагивавшим губам моим. Конечно,
всякий бы ободрил ребенка, но тут в этой уединенной
встрече случилось как бы что-то совсем другое, и если б я
был собственным его сыном, он не мог бы посмотреть на меня
сияющим более светлою любовью взглядом, а кто его
заставлял? Был он собственный крепостной наш мужик, а я
все же его барчонок; никто бы не узнал, как он ласкал
меня, и не наградил за то. Любил он, что ли, так уж очень
маленьких детей? Такие бывают. Встреча была уединенная, в
пустом поле, и только бог, может, видел сверху, каким
глубоким и просвещенным человеческим чувством и какою
тонкою, почти женственною нежностью может быть наполнено
сердце иного грубого, зверски невежественного крепостного
русского мужика, еще и не ждавшего, не гадавшего тогда о
своей свободе. Скажите, не это ли разумел Константин
Аксаков, говоря про высокое образование народа нашего?
И вот, когда я сошел с нар и огляделся кругом, помню, я
вдруг почувствовал, что могу смотреть на этих несчастных
совсем другим взглядом и что вдруг, каким-то чудом,
исчезла совсем всякая ненависть и злоба в сердце моем. Я
пошел, вглядываясь в встречавшиеся лица. Этот обритый и
шельмованный мужик, с клеймами на лице и хмельной, орущий
свою пьяную сиплую песню, ведь это тоже, может быть, тот
же самый Марей: ведь я же не могу заглянуть в его сердце.
* * *
Сейчас-то мы знаем, что ничего, кроме гулага
и анонимных доносов, глубинарий не содержит, и,
предоставленный себе, неизменно насрет тот же
самый гебешный совок, которого был лишен; но в 1860-х
многие пытали надежды, что освобожденный раб перестанет
быть рабом и стукачом. Может и перестанет, но не при
нашей жизни точно: будучи "освобожден", раб немедленно
строит вокруг себя модель концлагеря, с доносами,
гебешниками, собаками и колючей проволокой, иначе
ему некомфортно.
Собственно, история Либерии и Сьерра-Леоне, двух
государств, населенных освобожденными американскими
рабами, ничем не лучше истории сраной рашки: с самого
возвращения в Африку, бывших рабов сопровождает
неравенство, террор и все ужасы гулага и геноцида, на
завидки русским диктаторам. Рабство это не то, от чего
можно освободить кого-то царским указом или решением
Политбюро, рабство это фундамент политической культуры,
избавиться от которого России не удалось и уже не
получится.
Привет |
|
|
tired
