"Катала в стакане, или Конспирация Всячества"

В ночь, когда метла летела боком, а луна объявила забастовку, Введенский проснулся в кастрюле. Кастрюля звенела, как рояль, но только на одной ноте — соль-диез без соли.

— Непорядок, — сказал Введенский, вылезая наружу. — Где мои штаны?

Штаны лежали на Олейникове. Он спал, обняв гусеницу, которая читала газету «Утро Пиявки».

— Мы в опасности, — прошептал таракан, который жил в сахарнице. — За вами пришёл Красный.

— Он большой? — спросил Хармс, появляясь из шкафа.

— Нет. Он системный.

Заболоцкий вошёл в комнату через зеркало. Он был в цилиндре и с чемоданом, где хранилось летучее молчание и запасная бессмыслица.

— Господа Жёлтые Маги, — торжественно сказал он. — Срочное собрание. Агент ОБЭР-42 сообщает: реальность снова стала правдоподобной.

— А это запрещено, — кивнул Олейников. — Нас могут понять. А если нас поймут — мы исчезнем.

Все четверо собрались за круглым столом, который, как известно, вращался в зависимости от градуса сюрреализма. Сегодня он крутился бешено — значит, кто-то из них придумал новое слово. Им оказался стакан.

— Слово: фломпань, — сказал он. — Оно означает "когда в луже завелась философия".

— Это пароль, — прошептал таракан.

Введенский вынул игральную карту с ликом Софии — не философской, а торговки чернилами с Васильевского. Он бросил её на стол. Карта исчезла, и на её месте возник дверной глазок, ведущий в Институт Необъяснимого.

— Бежать надо, — сказал Хармс. — Сегодня, в 13:62.

— Это невозможно, — возразил Заболоцкий. — Такой час запрещён Наркомпросом.

— Поэтому и надо, — сказал Олейников. — Только сквозь запрет можно попасть в Всячество.

Они вылезли в окно, которое в этот день было лестницей. Под окном ждал крокодил.

— Пароли, — прошипел он.

— Чешуя, — сказал Введенский.

— Мандарин, — сказал Олейников.

— Нет, вы оба не те, — сказал крокодил. — Введенский, ты — пирожок.

— Правильно, — кивнул Введенский. — С изюмом абсурда.

Крокодил кивнул, открыл пасть — и из неё выпала целая улица. Они пошли по ней, как по строчке стихотворения: то вправо, то вбок, то в рифму, то в забвение. На каждом шаге менялись здания: то пивная «Ухо», то книжная лавка, где продавали не книги, а их обложки, то квартира, где жил сам Стакан.

Стакан был прозрачным и знал много секретов.

— Вчера я слышал, как стул разговаривал с вентиляцией, — сказал он. — Они собираются объединиться в новую идеологию.

— Что делать? — спросил Хармс.

— Разрабатывать мифологию. Срочно. Пока они не развели логикой весь наш хаос.

И они начали: написали "Устав Всячества", где сказано было:

Всё непонятное — наше.

Всё простое — под подозрением.

Любое слово имеет право быть животным.

Никто не спасётся, если будет логичен.

Когда за окнами начали стучать чекисты (вежливо, но без вдохновения), они просто вышли через занавеску. Потому что знали: ткань реальности — это тоже портал, если её правильно прогладить утюгом забвения.

В пивной «Пятое Кольцо», под песню патефона, в которой слова менялись местами каждую секунду, Жёлтые Маги пили квас с опилками и обсуждали новую операцию:

— Завтра — вторжение в Протокол. Надо подменить реальность сном.

— Я принёс тараканов, — сказал Заболоцкий. — Они уже выучили стихи.

А в небе уже появлялся дирижабль из бумаги, на котором было написано:

"ВСЯЧЕСТВО БЫЛО. ВСЯЧЕСТВО БУДЕТ. А СЕЙЧАС — ПОЛДЕВЯТОГО."

И они знали — пока звучит абсурд, они живы. Пока стакан говорит стихами, а реальность путается в ботинках — есть шанс на побег.

А значит — можно жить.

(Reply to this) (Thread)

ЖЁЛТЫЕ МАГИ (из цикла «Всячества»)
I. В подвале на улице Маяковского

В подвале на улице Маяковского номер сто шестьдесят три, в бывшем складе погребов и пустых аккордеонов, четверо сидели за столом из дверей. На столе стояли:

две банки шпрот;

одно полное молчание;

и стакан с тараканом по имени Маршал.

— Он шевелится, — сказал Заболоцкий, глядя в стакан. — Значит, ещё не всё потеряно.

— А кто потерял? — возразил Хармс. — Вот я, например, ничего не терял. Наоборот, я приобрёл — зонт без верха и собаку без голоса.

— Ты приобрёл безголосую собаку? — удивился Олейников.

— Да. Теперь она по ночам дышит, и кажется, будто это я. Очень удобно.

— Магия, — шепнул Введенский и нарисовал на столе мелом круг.

В кругу возникло нечто. Оно было похоже на букву "Ы", если та бы пела и светилась золотым светом. Все встали. Они знали: начинается сеанс.

II. Орден Чинарей

— Поклянемся абсурдом, — сказал Введенский, надевая на себя занавеску.

— Поклянемся стеклянной лягушке, — сказал Олейников и налил компот в туфлю.

— Поклянемся, что ни одна рифма не будет понята буквально, — добавил Хармс.

— Поклянемся, — хором прошептали они, и над их головами зашевелились лампочки, как звёзды на костылях.

Из шкафа вышел Друскин. Он был в пальто из мыслей и с лицом, где не было ни одного совпадения с телом.

— Я принёс трактат о бессмысленности бытия, — сказал он. — Но он весь в рисунках. Только чайники, двери и ноты.

— Это наш кодекс, — сказал Введенский. — Мы, чинарии, не пишем слов. Мы их разгадываем. А разгаданные слова — это двери.

Они открыли одну такую дверь — и оказались в комнате, где всё было вверх ногами: пол на потолке, диван в чайнике, а Смерть сидела в тапочках и вязала.

III. Диалог у моря

Потом Введенский пошёл к морю.

Он шёл один, босиком, с рюкзаком из газет и синих строчек. У берега его ждали:

Бог (в виде зонта, раскрывшегося навстречу ветру),

Число (выглядевшее как 7, но на ощупь — бесконечность),

Смерть (в костюме тётушки из детского сада).

— Что ты хочешь? — спросил Бог.

— Я хочу понять, — сказал Введенский. — Но если нельзя, то хотя бы запутаться красиво.

— А ты зачем пришёл? — спросило Число.

— Я пришёл, потому что больше некуда идти, — ответил он. — Все прямые пути заняты трактористами и палачами. Я иду по спирали.

Смерть помолчала.

— А я просто жду, — сказала она. — Но мне с тобой неинтересно. Ты сам — как шутка, которую никто не понял.

Море качнулось и произнесло:

— Больше ничего не будет. Кроме Песни.

И тогда Введенский достал из рюкзака лист бумаги и написал:

"Когда я умру — пусть меня похоронят в стакане.
Пусть тараканы придут на прощанье.
Пусть солнце сыграет на расстроенном пианино,
И пусть не будет конца."

IV. Возвращение в город

А в городе, на чердаке типографии «Ёж», Хармс и Олейников пытались вызвать Редактора Смысла.

— Он не приходит, — сказал Хармс. — Мы слишком много знаем.

— Или слишком мало, — заметил Олейников. — Иногда я путаю слова и они исчезают. А потом я сам начинаю исчезать.

— Это хорошо, — ответил Хармс. — Значит, ты на верном пути.

В этот момент на подоконнике появился Медвежонок из детского журнала. Он был печален.

— Меня вырезали, — сказал он. — Сказали, слишком метафизичен.

— Ничего, — сказал Друскин, появившись из газеты. — Мы тебя восстановим. У нас есть Папка Всего Существующего. В ней даже муха обладает пророчеством.

И тогда они, четверо Жёлтых Магов, встали, подняли стаканы с тараканами и воскликнули:

— Да здравствует Всечто!
— Да умрёт Смысл!
— Да родится Чудо!

Над городом в это время шёл дождь, но он был из букв. И каждый, кто попадал под него, начинал писать стихи — даже чекисты.

(Reply to this) (Parent) (Thread)

«Велимир в подвале или Опера жёлтого зерна»

Они собрались в подвале за Бассейной улицей, в доме, который существовал только в представлении милиции. Там, за стоящим в углу самоваром, протекала Жёлтая Вена — тайная река смысла, и именно к её истоку приходили обсудить дела:

— Господа, — сказал Введенский, глядя в тени, где шевелился фикус. — Я чувствую, что Он рядом.

— Кто — Он? — шепнул Олейников, складывая бумажную бабочку из квитанции за электричество.

— Хлебников, — произнёс Друскин торжественно, обняв кота, похожего на телегу с глазами. — Первый Жёлтый. Он вернулся.

И тогда стены сжались, и воздух запах цифрами, и сквозь них вошёл Он — в сапогах из сосулек, в рубахе из футуристических карт и с глазами, где мерцал 1915.

— Здравствуйте, — сказал Велимир. — Или, точнее, здравбуть. Я — предвершитель, а вы — мои перевершенцы.

— Мы — ОБЭРИУ, — сказал Хармс. — Орден Бессмысленных Эскапистов, Растерянных и Изящно Увлечённых.

— Орден чего? — переспросил дух, — Ах да. Я тоже однажды основал Орден Единых Слов и Странных Чисел. Где ваш устав?

— Устав у нас под лестницей, — ответил Заболоцкий, доставая из кармана стакан с тараканом. — Мы им пока подтираемся.

Хлебников уселся на старую поленницу и заиграл на математическом треугольнике. Пространство дрогнуло.

— Что вы ищете, маги Жёлтого ряда? — спросил он.

— Кротовый ход, — ответил Введенский. — В адской стене Совдепа. Мы ползём, шепчем, путаем прилагательные, смеёмся через нос.

— Мы пишем детям, — добавил Олейников. — Чтобы спастись самим.

— Мы бросаем слова в воздух, — сказал Хармс. — Как карты. И выпадает иногда козырь: абсурд.

— Путь ваш верен, — кивнул Велимир. — Но учтите: бессмыслица — это не глупость. Это палимпсест. Это рваный манифест утопии, которую пережёвывает Бесконечность.

И тут зашевелились стены, и в подвал вошли — в шапочках, в фартуках, с глазами, как пуговицы, — персонажи их детских рассказов.

— Вот Папа Утин, — сказал Олейников. — Он знает формулу вечного утюга.

— А это Стакан, — сказал Хармс. — Его можно пить или в нём прятаться.

— А это Заяц, который бежал от страха и нашёл мысль, — добавил Введенский.

Все сели в круг. Хлебников шептал числа, Введенский отвечал вопросами:

— Бог, ты спишь?

Молчание.

— Число, ты смеёшься?

Стук капли.

— Смерть, ты хочешь чаю?

Шорох за печкой.

И вдруг сказал Хлебников:

— Всё не то и всё не так. Но из этого можно построить лес. Лес слов, где каждый куст — логос, а каждая запятая — лиса.

— Мы построим, — сказал Введенский. — Но пусть сначала нас не найдут.

— Кто?

— Те, что ходят в кожанках и приносят повестки.

— А если найдут?

Тогда сказал Друскин:

— Тогда мы уйдём в Слово.

И все согласились. Потому что Слово — последняя дверь, если замки заколочены.

Хлебников исчез. Остался только запах гречневой пыли и звук падающего слова.

А Введенский записал:

Если умру — то не насовсем,
а так, чтоб потом вернуться —
в виде цифры,
в виде смеха,
в виде письма без конверта.

(Reply to this) (Parent) (Thread)

РАССКАЗ О ПЕРВОМ ЖЁЛТОМ МАГЕ

В подвале на Мойке, среди пустых сифонов, забытых пальто и гудящих труб, четверо сидели в кружок и играли в игру, у которой не было правил. На столе стояла банка с мухами, а под столом — таракан в цилиндре, и он потирал лапки, словно собирался вставить реплику.

— Это не вечер, а отброшенная вуаль, — сказал Введенский. — И если мы сейчас не умрём, то, возможно, уже умерли.

Хармс расставлял стаканы: один вверх дном, другой боком, третий в ухо Заболоцкому.

— Где же выход? — спросил Олейников. — Из этой квартиры, из эпохи, из вечности.

— Внутри мухи, — сказал таракан.

Друскин молчал. Он всегда молчал перед появлением чего-то великого. Он знал: на таких вечерах иногда приходят духи.

И в этот момент стекло на окне подёрнулось инеем, дрогнул воздух, и из него — как из старого учебника по орнитологии — выпорхнул Велимир.

Он был в образе цапли. Огромной, лунной, шатающейся. Его крылья были из старых газет, его ноги — как карандаши, а клюв — как дирижёрская палочка.

— Тэ́у тэу тэу! — прокричал он. — Жёлтые вы мои, вчервелившиеся в пространство! Как живёте в этом горьком Совдепе, где глаголы под запретом, а метафоры душат?

Они не удивились. Они только поднялись.

— Велимир, — прошептал Введенский. — Председатель Земного Шара…

— Цэ́а! — щёлкнул клювом Хлебников. — Я теперь дух нежности и нестыковки. Я — перелётная связь меж строк и космосов. Я — тот, кто соединил Луну с кирпичом.

Он прошёлся по подоконнику, как по клавишам, и где ступал — вспыхивали слова: "мировзор", "звукосмысл", "боба-раба".

— Мы ищем выход, — сказал Хармс, — из логики, из тел, из эпохи.

— Выход, дети мои, в зво́не и зве́ре, — ответил Хлебников. — Там, где абсурд не игра, а клавиатура бога. Там, где лягушка и звезда — одно лицо. Там, где муха — ангел.

Он взмахнул крылом, и в комнате запахло медом, керосином и морем. С потолка свисла верёвочная лестница.

— Куда она ведёт? — спросил Заболоцкий.

— В Безвременье. Там, где Время обнимает себя и плачет.

— Там холодно? — спросил Олейников.

— Там всё — в тепле звуков. Там число обнимает имя.

— Велимир, — Введенский шагнул ближе, — скажи, а Бог — он кто?

Цапля наклонила голову.

— Бог — это случай, отведённый на синтаксис. Бог — это смерть, сказанная детским голосом. Бог — это я, если я — ты.

— А Смерть?

— Смерть — это дыра в бумаге. Через неё выходим в Другой Текст. Там — детский журнал, где мы все живём.

— В журнале? — удивился Хармс.

— Да, вы, мои Мурзилки. Там Чук и Гек — старые маги, а Крокодил — страж Порогов. Вы пишете им сказки, они вам — жизнь.

— А мы точно живы? — спросил Введенский.

Хлебников коснулся его лба крылом.

— Вы — живее живых. Потому что смеётесь на том языке, которого не существует. А только это и важно.

Друскин поклонился.

— Спасибо, Велимир.

Цапля склонилась, обняв всех своим длинным, как река, телом.

— Я ухожу обратно — в заумь. В логову смысла, где смысла нет. Но вы — держитесь. Пишите. Прячьтесь. Обманывайте тех, кто не верит в Стакан. И тогда — пройдёте.

Он моргнул — и исчез. Вместе с ним исчез таракан. Исчез иней. Осталась тишина, в которой звенел карандаш Друскина.

— Пора составлять новый устав, — сказал он. — Для Ордена Чинарей.

— Согласен, — сказал Введенский. — И пусть первая заповедь будет: "Если встречаешь Цаплю — кланяйся."

Они налили чай. Чай был из пыли, времени и чудес.

И в эту ночь над Лиговкой летел кто-то с длинными крыльями и глазами, полными смысла, которого не нужно понимать.

(Reply to this) (Parent)

Это очень круто

(Reply to this) (Parent) (Thread)

Угу, я сам прифигел как он могёт, если ему промпты норм давать.

(Reply to this) (Parent)