| Хула на Святого Духа |
[Nov. 14th, 2012|03:26 am] |
Петру Федоровичу пришла повестка из прокуратуры.
Петр Федорович был подслеповат: выгребая рекламный сор
из почтового ящика, он и повестку было бросил в картонный
короб, к остальному -- да палец на ней замешкался, бумага
какая-то шероховатая, вот и прицепилась к шерстяной перчатке.
Повестка! Это еще крупными буквами, а дальше не
разберешь. В армию, может быть? Годы не те, но вдруг
учения или война, так что Родина зовет офицеров запаса?
Пришлось искать очки, а как нашлись, оказалось, что
Родина зовет не за этим.
Петр Федорович стоял и смотрел на повестку, а где-то
большие, с большими крыльями, суховатые бабочки нехорошо
трепыхались, не хватало им места. Внутри, в грудной
клетке, слева -- тесно им там, им бы взлететь. Больше
не было никаких мыслей, да и эта -- так, чувство, может,
а не мысль. Нутряная фантазия, а не мысль.
Петр Федорович еще постоял, и ему стало лучше, он двинулся
к выходу из подъезда, отворил тяжелую дверь, осторожно
спустился по ступенькам и довольно бодро отправился в
ларек за хлебом. Он шел и думал короткие междометия "ох",
"вот" (когда удалось миновать скользкое место), "надо же"
(возвращаясь к повестке). На проезжей части находился
голубь в кружевном воротнике из красно-черных кишок.
Петр Федорович вздохнул и перекрестился. При коммунистах,
раньше, он не был верующим, не думал об этом. Но потом
началось другое время, людей постепенно снова затягивало
в лоно Церкви, в общем, чего там. Бабка верила и тайком
крестила Петра Федоровича. Он не слишком много о ней помнил.
Но она поступала именно так при виде раздавленных голубей.
"Болезный, -- она причитала, -- летел ведь на хлебушек,
поклевать хотел. Вот так и вся жизнь наша. Пускай, Бог
с тобой. Ино на плечах у Господа поклюешь манны
небесной." А Петр Федорович, Петенька, глядел во все
глаза, хотя тошнота подступала к горлу, и думал отчаянно:
манна небесная будет вываливаться. Голубь лопнул.
Расплачиваясь за хлеб, Петр Федорович подумал вдруг игривую
мысль, в его годы неприличную и почти бесполезную. Мысль
эта касалась аппетитной продавщицы с раскосыми глазами,
плотненькой, мило затруднявшейся объясняться по-русски,
с прямыми волосами, беспомощно выкрашенными в
светло-соломенный цвет. Мысль жалела ее,
покровительствовала, обтекала ее щедрые формы
и так далее, Петр Федорович сам решил -- не нужно об этом.
Молодежь носит тоненькие джинсы в обтяжку, девочки
недоедают, чтобы быть, как синие жилистые куры из
советской морозилки -- а Петр Федорович любил, чтобы на
костях был и жир, и мясо.
Алина Георгиевна, взяв в руки повестку, гневно взглянула
на мужа.
-- Что ты натворил? -- спросила она. -- Пил? На блядки
повело?
Алина Георгиевна была интеллигентной девушкой лет тридцать
пять назад. Это все-таки долгий срок. Примерно с тех
пор она бросила читать книги: раздражали читающие друзья
мужа, невесть что строившие из себя -- уж она-то знала,
что у них на уме. Между прочим, она пробовала писать сама,
но успех был слишком локальным, и как только она отцвела,
охотники восхищаться ее талантами разбежались. Все это
и ей стало незачем. Алина Георгиевна, однако же, при
случае заявляла высокомерно: "Читать чужое -- все равно
что копаться в чужом грязном белье. Много чести! Нужно
создавать свое." Друзья мужа растерянно переглядывались.
Но и это было давно, а сейчас среды общения как таковой
не осталось. В жизни Алины Георгиевны было только
одно событие: муж скобелил. Все происходящее трактовалось
ею в этом ключе. Петр Федорович и рад бы был подать
повод -- а впрочем, пожалуй, если что, теперь уже
побоялся бы.
-- За это не судят, -- возразил Петр Федорович, тяжело
опускаясь на табурет.
-- Не судят, потому что сами этим занимаются! --
парировала всезнающая Алина Георгиевна. -- А были бы у нас
нормальные законы, всех мужиков давно бы кастрировали!
А их блядей расстреляли бы -- нет, в яму побросали бы и
известкой залили. Как японцы! Патроны еще тратить на
эту мразь.
-- Не японцы, а корейцы, -- задумчиво поправил жену
Петр Федорович.
-- Один хрен, -- согласилась Алина Георгиевна. Но бросила
взгляд на повестку и завелась снова. -- Ты смотри! Прокуратура
ему уже повестки шлет. Сейчас тебя посадят. А я что?
Надрывайся, передачи носи тебе? Манную кашку?
Трусы с теплым гульфиком?
Петр Федорович не отвечал.
-- Ты скажи своим блядям, -- продолжала Алина Георгиевна, --
я тебе передачи носить не буду. Пусть они носят! Пусть
в очереди с харкающими старухами корячатся, на своих
шпильках, да!
-- Хорошо, -- поморщился Петр Федорович и с трудом встал
с табуретки.
Повестка, как известие о нехорошем диагнозе, требовала
времени на то, чтобы ее принять. Передачи -- возможно.
Петр Федорович не мог рассчитывать на блядей; строго
говоря, он, может быть, только раз в жизни имел дело
с настоящей профессионалкой. Он знал, что это и незачем:
передачи Алина Георгиевна, конечно, будет носить.
Это она так, в сердцах. Она человек верный.
Он не ошибался. Алина Георгиевна, говоря эти слова, уже
представляла себе, как она будет самоотверженно стоять
в очереди на высоких каблуках, прижимая к груди передачу.
Она не любила мужа. Она была цинична на свой лад и не
то что не верила в любовь -- просто не знала, что это
значит. То, что о любви девушкой прочла, не оправдалось,
а больше ничего не было. Можно было относиться к человеку
хорошо или плохо, и к мужу она относилась посредственно.
Но он был центром ее жизни.
Петр Федорович ушел к себе, читал письма отца, старые,
тронутые микроорганизмами. Выпил снотворное. Пытался
уснуть.
-----------------------------
-- Присаживайтесь, -- сказал следователь. -- Петр Федорович?
Петр Федорович сел, отвлекся и пропустил мимо ушей
представление по форме: ему стало нехорошо.
-- ...воды, может быть? -- он услышал.
-- Нет-нет. Благодарю вас. Я в порядке, -- сказал Петр
Федорович: звездочки в глазах отступали вместе с затянувшей
поле зрения темнотой, и он увидел, что у следователя
нос -- красная шишка.
-- Вот и славно, -- улыбнулся следователь, -- с чего начнем?
Что вы натворили?
-- Это я у вас надеялся узнать, -- с трудом пошутил
Петр Федорович.
-- Да? -- по-видимому, искренне удивился следователь. --
Ну давайте-ка, постарайтесь припомнить. Что вы совершили
такого, за что вам было бы стыдно?
-- Грешил, -- Петр Федорович развел руками. -- Супругу
расстраивал. -- Он усмехнулся, ожидая проявления
мужской солидарности от собеседника.
-- Так и запишем, -- весело сказал следователь, -- имеете
разногласия с женой по вопросам нравственного облика.
-- Да какие там разногласия, -- растерялся Петр Федорович...
-- Бросьте, -- перебил его следователь, -- вопросы потом.
Но нам нужно точнее, у нас короткий список. Совращение
малолетних, оскорбление религиозных чувств словом и/или
действием -- лучше действием -- затем...
-- Вы шутите? -- поинтересовался Петр Федорович.
-- Ну что вы, гражданин обвиняемый, -- следователь всплеснул
руками, -- какие могут быть шутки! Это статьи серьезные.
-- Вы еще скажите -- убийство...
-- Да, убийство, но с этим сложнее, -- объяснил следователь, --
по этой статье план закрыт, а потом, знаете, наш
сотрудник, который занимается убийствами, ушел в отпуск...
-- То есть, если бы меня допрашивал другой человек, меня
могли бы обвинить и в убийстве? -- переспросил Петр
Федорович.
-- Нет, отчего же, допрашивал бы я, -- следователь взглянул
удивленно, -- я говорю об убийстве. Ну, кто-то же
должен убить вашу жертву? А то, представьте, мы тут вас
судим, значит, приговариваем, а жертва в кафе на глазах
двадцати пяти свидетелей шампанское пьет, празднует мамины
именины. Это ведь непорядок? Если убит -- значит, лежи,
разлагайся, а маме тогда уж, извини, не до именин.
Петр Федорович протер глаза. Тошнота отступила --
вероятно, от изумления.
-- Вы убиваете одного человека и судите за это убийство
невинного -- того, кто не виноват в его смерти? -- еще
раз переспросил он.
-- Как это не виноват? -- следователь выглядел потрясенным. --
Ведь жертву зачем убивают? Чтобы составить дело. Чтобы
осудить обвиняемого. Чтоб он был наказан. Если б не он --
она бы, жертва, жила себе. Что ей, по-вашему, это все
равно -- так бы ножками ходила, любила, грешила вот, как
вы, огорчала бы супругу, а так -- все, свет погас, лежи!
-- Но позвольте... -- начал было Петр Федорович...
-- Знаете, -- перебил его следователь, взглянув на часы, --
я тут с вами философские споры вести не намерен. Если вы
не понимаете логики, это ваши проблемы, и вам, а не мне,
они должны стоить времени. Давайте выбирайте. Я предлагаю --
оскорбление религиозных чувств.
-- Почему? -- спросил Петр Федорович.
-- Все сейчас оскорбляют, -- пожал плечами следователь. --
Новый закон.
------
Петр Федорович ехал на следственный эксперимент. Он уже
во всем сознался. За сотрудничество со следствием ему
обещали не менять меру пресечения, и он находился под
подпиской о невыезде. Алина Георгиевна нервничала и
устраивала сцены. Она говорила: "Преступник должен сидеть
в тюрьме." И добавляла: "А вот твоя мать..." Петр
Федорович часто думал о матери -- она бы не пережила --
один раз даже ночью плакал. Алина Георгиевна тоже
плакала, часто. Несколько раз ее вызывали на допрос
как свидетельницу. Она заявила следствию: "Мой муж
ни в чем не виноват! Оставьте его в покое. Лучше
арестуйте меня!" -- но тут же снова расплакалась и
рассказала, как он бегал по бабам, в пост и не в пост,
и лучшие чувства ее осквернял. На вопрос, оскорблял
ли он ее религиозные чувства, она ответила положительно,
но добавила, что давно простила его и ей ничего от него
не нужно, только чтобы он был здоров. Все это было
приобщено к делу.
Петр Федорович зябко кутался в старенький плед - мамин --
жена бросила ему вслед. Вроде бы со злости, а на самом
деле -- заботится, думал он. На днях, покупая хлеб, он
решился было пошутить с продавщицей. Но та смотрела на
него с ужасом. На семейном совете было решено скрывать,
пока возможно, что Петр Федорович под следствием. Все же,
Алина Георгиевна иногда проговаривалась.
Выходя из машины, Петр Федорович подвернул ногу и упал
на одно колено. Было больно. Кто-то из сотрудников
помог ему подняться. Он шел, хромая.
Это было что-то вроде полигона -- безлюдное место, трудно
поверить, что оно находится в черте города. На краю
асфальтированной площадки парковалось несколько служебных
машин. Девушки в белых халатах, тоненькие, с куриными
ножками -- хорошенькие, впрочем -- уже вышли из машины
и построились в ряд. Доставая из коробки, передавали
из рук в руки что-то круглое, белое. Петр Федорович
шел медленно, его взяли под руки и потащили. Вблизи
стало видно, что девушки держат белых птиц, голубей.
-- Что будем делать? -- без выражения спросил человек
в штатском -- в длинном, черном, вероятно, теплом плаще.
Ему-то не холодно, а молоденьких сотрудниц явно бил озноб.
Дрожал и Петр Федорович. -- Распятие портить, иконы
осквернять или над алтарем надругаемся?
Петр Федорович читал о немце, который многократно
надругался над алтарем со своей подругой, предаваясь
с ней плотскому греху прямо... он посмотрел на девочек.
Вряд ли. Ну как это. Да он и не смог бы. Хотя...
Немца обязали заплатить большой штраф.
-- Хула на Святого Духа, -- следователь прочел по бумажке.
Петр Федорович вздрогнул. Какие-то буквы молнией
пронеслись у него в голове. Буквы и цифры.
-- Это не прощается... -- проговорил он. -- Прошу вас, не
надо.
-- Или это, или в СИЗО, -- веско сказал следователь.
У Петра Федоровича подогнулись колени.
Он пришел в себя от пощечины. Открыл глаза. Следователь
щупал сотрудницу, немного расстегнув ей халат. Та,
дрожа от холода и ярости, растопыренной ладонью била
по лицу Петра Федоровича.
-- Вот и славно, -- удовлетворенно сказал следователь,
отставив сотрудницу в сторону. -- Значит, повторяем
за мной. "Ты сраный голубь..."
-- Ты, -- разбитые губы не слушались. -- Сраный. Голубь.
-- Хула тебе, -- следователю передали птицу, он держал
ее брезгливо и осторожно, пояснив в сторону, -- еще
обгадит мундир.
-- Хула тебе, -- тихо сказал Петр Федорович.
-- Я сильнее тебя, -- заявил следователь.
-- Я сильнее тебя, -- вторил ему Петр Федорович хриплым шепотом.
-- Я расквашу тебя вот так, -- сказал следователь.
-- Я расквашу тебя вот так, -- подтвердил Петр Федорович.
-- Чпок! -- сказал голубь в руках у следователя. И
грязный, красный с черным воротник из кишок окружил
птичью шею.
Сухие бабочки, большие бабочки с большими сухими крыльями --
их больше не удержать в клетке -- рванулись наружу.
Боль слева становилась невыносимой. Петр Федорович
подумал: "Я умираю." Его тошнило, выворачивало наизнанку,
и вдруг он понял, что умереть не получится. С этим
надо было поторопиться раньше. "Жизнь -- это что-то
вроде следственного эксперимента, -- с отвращением
думал Петр Федорович, расставаясь с какой-то черной
желчью из желудка, -- мне бы вовремя догадаться
выбрать СИЗО." |
|
|
![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small}