Похоже, что "одновременно преодолены и сохранены" оказались не философия с историей, а лишь развитое Марксом философское положение об их кончине после "преодоления и сохранения" основного противоречия, движущего историю - противоречия между общественным характером труда и частной формой присвоения его плодов, сразу после того, как регулятором этого присвоения становится государство.

...Он осматривается, желая присоединиться к сообществу тех, кто либо уже объединились, либо намерены объединиться для взаимного сохранения их жизни, свободы и имущества... [he seeks out, and is willing to join in society with others, who are already united, or have a mind to unite, for the mutual preservation of their lives, liberties and estates] Если про собственность мы уже кое-что поняли, то про это объединение нам пока известно только то, что оно является машиной для подавления большинства, представляющего угнетенный класс, в руках класса господствующего, но две произошедшие с Россией за последнее столетие революции заставляют полагать, что ныне господствующий класс и есть само государство.

Всякая революция лишь освобождает то, что уже созрело, убирая мешающие созревшему институты, Так Французская революция похоронила цеховую организацию производства и унифицировала властные структуры во всех провинциях муниципиях и коммунах, подчинив всю Францию ее лучезарному центру, чего, собственно, и добивался, созывая Генеральные штаты Людовик XVI. Российское государство после победы пролетариата не пожелало оставаться машиной в руках победившего класса, и выяснилось, что казавшееся основным противоречие при своей сублимации и уничтожении прежних классов порождает не бесклассовое общество, а общество разделенное на новые классы - класс управляемых и класс управляющих. Класс производящий и класс распределяющий. Операториат и диспозиториат. В результате революции 1917 г. мы получили это новое противоречие едва ли не в чистом виде, а после 1991 г. наш диспозитариат еще более усилился, отбросив прежде для него обязательную марксистскую идеологию, принуждавшую его к некоторой скромности.

Некогда Демосфен сказал, что человек - двуногое бесперое прямоходящее, в ответ Клеон принес ему ощипанного петуха, Демосфену пришлось добавить к определению еще и плоские ногти. Аристотель, прочитав эту байку Платона, заметил, что это равно относится к определению животного или бога, человек же - животное политическое, наделенное разумом. О разумности человека можно, конечно, и поспорить, но в локковом определении собственности человека явным образом не достает аристотелевой политичности, она появляется у Локка как нечто внешнее по отношению к человеку, уже обладающему своим имуществом. Остается только догадываться, каким языком этот человек, обзаведясь имуществом, договаривался с найденным им сообществом. Речь не может быть производной от имущества, свободы или жизни, речь - свидетельство того, что наш Адам уже входит в это сообщество, а если мы предполагаем, что вокруг достаточно места для уединения, то значит, стремление принадлежать к сообществу - свойство человека столь же для него естественное, как его жизнь, свобода или имущество.