Осень тихо едет, незримая, по пустырям и закоулкам, проезжает рядом, и её присутствие обнаруживают только солнечный свет, холод и осенний нежилой запах. Скоро деревья пожелтеют все, пока только ясени топорщат своё безумное жёлтое оперение, да тополя постепенно принимают окраску спелого винограда. [Немое торжество: небесная слава.]

...

Она приезжает каждый год без помпы, не объявляя о себе, и ты вдруг видишь её на ближайшем холме: белый единорог, серебряное покрывало, золотые туфли; но она едет прочь, хотя неторопясь, а тебе надо куда-то, или ты смотришь из окна трамвая. Осень является неизвестно откуда, при полном параде, потому что надо отметить солнечный праздник, но ото всех гостей отличается тем, что наряд скрывает её, а не показывает: ты видишь только приготовленное Осенью изящество, с безупречным расчётом выполненное подношенье солнцу, но не дарящего, не мастера; даже не руку, не кончики пальцев руки, сотворившей светлое художество, фантастичное и пышное.

Вся страна — парадный зал; обычное сменилось небывалым. Здесь можно увидеть всё: леса, зажжённые жёлтой радостью, как люстры и канделябры, золотой шарик солнца на синем бархате, свет, текущий вдоль улиц, словно они сами его источают, васильковую искру из-под токосъёмника, разноцветный закат и охряные мониста берёзы в грустных сумеречных чернилах. Всё художество перед тобой; а художника нет.

Правда в том, что Осень уродлива.

Она поэтому любит и ценит красоту. Или наоборот; но одно с другим связано, как лицо с изнанкой, и вот мы видим покрывало, сотканное, чтобы за ним забылась тайна.

Сотворённое красиво, творящее прекрасно, и только то, что посередине — сама Осень, её облик — уродливо; и потому в осенних сумерках сквозит печаль, ясная, как сапфир.

...

Осень лучше всех проводит солнце в его зимнюю резиденцию, она распорядитель праздника, она его творит; но солнце всё-таки удалится, расставания не избежать, и вот, возвращаясь от последней станции, распустив участников, закрыв церемонию, Осень поедет по самой пустынной из тропинок, поникнув головой, размышляя об отзвучавшем; где-то там, в густом подросте низины, недалеко от опушки её подкарауливает некто, кого она не знала.

Его не было среди гостей, подумает она.

Эта встреча не к добру, но Осень далека от беспокойства; погружена в тихие мысли, кругом осыпается последняя листва, и лишь кусты ещё кое-где горят на буром фоне леса.

Человек без лица и с ружьём стреляет, когда Осень проезжает через них; куст вспыхивает и сгорает, единорог несётся белым облачком по небу, а Осень лежит на земле.

Нет убившему поживы: застреленная Осень упала, покрывало слетело, и видно, что это не то… не она.

Убийца ошибся целью. Бывает.

Он уйдёт в лес, сутулясь, а в сумерках посыплет снег, первый, резкий и крупинчатый, как соль, и неслышно спустится с небес то пока невидимое, что воцарится здесь скоро, поднимет Осень к себе на облака и замкнёт в летучем сугробе — густом скоплении снежинок.

...

Небо наливается густым цветом, а солнце бледно и хрупко, и скоро мы его уже не увидим; оно уходит, скоро зима. Дни будут тёмны и тесны, в слякоти и фонарном свете будем постепенно утопать, пока не придёт январь. Теперь уже скоро; раз небо ясно, а с тополей слетают, как конфетти, последние зелёные листья, значит, где-то наверху, ещё далеко отсюда, на маленьком облаке рядом с другим большим, несущим замок Зимы, стоит чёрный гроб, а в нём лежит Осень. Вместо раны гроздь рябины у неё на груди; лежит в опавших листьях, как в цветах, и улыбается едва заметно; теперь ей не нужны леса из золота, золотые туфли, серебряное платье и белый единорог: теперь она прекрасна.