Над панельным домом с серыми жирными швами пролетели два голубя, и на их изнанке отразился закат.

Этот болезненно бледный, мирный до остановки движения, затерянный в непарадных дворах дом в окружении ложных ясеней, помойных баков и небрежно припаркованных машин исподволь, незримо для людей показывает совершенство — даёт о нём понятие; тем немногим, кто способен читать подобные письмена.

...Запах цветущих лип и скошенной травы провожает через весь город.

Чуть тучи успокоятся, стрижи тут как тут. Где они прячутся в дождь? Наверно, улетают куда-то, где посветлей и посуше.

Их дети уже встали на крыло.

...Не стоит вдаваться в безнадежные и дохлые предметы из-за мерзкой обстановки. О разложении рассуждать нечего: оно упраздняет интерес, превращая его объект в однородную гниющую массу. Нет, по-настоящему интересны природа, искусство и естествознание, а люди здесь и сейчас не дают повода к серьёзному отношению.

...Ночи темнеют: свет больше не сочится из-под горизонта. Но ведь равновесие тьмы и света наступит не скоро.

Отчего мысли, всё чаще задерживаясь на любимой пустоши, однажды словно быстро обернулись и увидели лето детством, питающим и готовящим грядущие крылья, не вольные задержаться здесь дольше незрелости, которая ведь неизбежно пройдёт? Лето изобильно, просторно, уютно, весело и улыбается всем; вдруг оказалось, что не без цели: оно готовит осень, а та — не угасание природных сил, а зрелость и полёт к цели, которая отсюда ещё очень далека.

Лето не суть вопроса, не исполнение и достижение, а подготовка главного события, лежащего вне его пределов и — пока — вне моего понимания.

И всё-таки ясно и ярко светит в потёмках воображения страна весны, усыпанная зачатками листьев с их непостижимым цветом.

Жёлтый цвет ноготков: на этот раз почти все жёлты и восполняют спрятанное в дождях солнце. Из света местами поднимается, как от переизбытка счастья, медовая полнота.

(Жёлтый — цвет света, самый светлый, в этом смысле, из цветов.)

Рядом растут огромная, раздвоенная, прямая ель и груша в стиле модерн: тонкое, довольно высокое дерево с наобум протягивающим жестом ветвей, облепленных мелкими овальными листьями с острыми носиками, увешанных слишком увесистыми для них плодами.

Ель блестит, когда сквозь неё проходит солнце, гранями иголок: блеск металлический и алмазный. Из ствола сучья торчат почти перпендикулярно и так, что сразу видно древность происхождения: реликт. Глядя снизу, обнаруживаешь сначала густую сеть засохших веточек вокруг ствола, потом, по краям, обилие и свободу зелёного оперения. Так орёл, сидя на земле, расправляет крылья, перетряхивая и топорща свою пёструю роскошь. Зелёная шуба надёжно укрывает главное: ровный ствол, где-то, выше человеческого роста, принимающий форму камертона. И чего только не случается на этой вертикали! Например, оттуда выпархивает до странности большая и тёмная бабочка, которая потом что-то ищет между этой елью и соседней. Например, паук. Например, белка и с запинками летящий от неё вниз, в сушь опавших игл, огрызок шишки. — Тут груша, откликаясь, сбрасывает два плода: гулко, как снаряды. — Ель суха, на земле под ней сухо, на сухой коре в следах отпавших и отрубленных сучьев светятся смоляные сгустки.

Груша, обратив ветви в сторону, не занятую елью, ловит свою порцию солнца по утрам, и когда случается дождь, она пережидает его, как человек, прислонившийся к стене и слегка — не полностью, но всё же — защищённый выступом кровли высоко над головой.

Днём под ветвями движутся сияющие точки насекомых, солнце узкими пучками пробивается между группками листьев, лёгких и застенчивых. — Вечно молодое дерево. Даже в августе его листья светлы.

Строфа Гёльдерлина (три хорея и адонийский стих):

= - - = - = - = - = -
    = - = - - = - = - = -
    = - = - = - = - - = -
    = - - = -

Август настал, и лёгок мир, и в листьях
    Круглых яблок бочки всё зримей зреют,
    Ясень всё светлей, а липа чернеет —
    Славное время.

Греться среди двора садятся кошки,
    Осы лезут в окно лизать варенье,
    Солнце льёт свой мёд, в соседней деревне
    Сливы поспели.

После дождя приходит день, и снова
    В переулках стрижи и малолюдье,
    Облака в зеркальных лужах сияют,
    Ясны и быстры.

Речка блестит внизу, и тень дороги
    Пахнет зрелой травой, сырым суглинком,
    Хорошо под небом в чаще рогоза
    С удочкой грезить.

Над пустырём, искрясь, дрожат стрекозы,
    Там полынь по плечо, крапива, пижма,
    И повсюду сквозь песок ненасытный
    Сеянцы лезут.

В крайних домах как шёлк лоснятся стёкла,
    Занавеска в раскрытой створке реет,
    Тут — флажки белья, а там на балконе
    Курит матросик.

Улицы в центре от жары очнулись,
    Древность в умных фасадах проступила,
    И покрылись пылью мыслей бесценных
    Все тротуары.

Сыплются дни, поспев, и засыпают
    Всё скорей; погоди, ещё неделя —
    На Мадагаскар чем свет со стрижами
    Боль унесётся.

Четвёртая асклепиадова строфа

Шаг за шагом заходишь в тишь,
    Город день ото дня солнечней и скучней,
    Как чаинки в стакане, здесь
    Мелко вьются стрижи, и пустота звенит.

Сколько места над этим дном,
    Сколько места на нём мыслям, шагам и снам,
    Словно клетки одной доски,
    Город, поле и лес хода Чьего-то ждут.

Лето — полдень, у всех обед,
    Год закрыт, перерыв, и суета молчит,
    И, свободный от дел людских,
    Лёг вселенский пустырь, слушая долгий свет.

Тот всё льётся, не зная сна,
    Чуть дыханье возьмёт — снова растёт заря,
    Ночь моргнула — и синий взор
    Вновь расцвёл, посветлел, ясным сияет днём.

Эти мысли — парящий пух,
    Воробьиный салют, брызнувший из ветвей,
    Мяч летучий и чей-то смех,
    Самолёт в глубине, облако, солнца ход.

Плоско, просто легла земля,
    Молча смотрит туда тысячей разных мест,
    Там читает свои мечты,
    Среди многих миров видит и свой портрет.

В синей книге себя прочесть
    Ныне тянется всё, каждая вещь и жизнь,
    По странице её поплыть,
    Здесь пропасть и попасть там к берегам иным.

Нет движенья, и нет нужды
    В разнобое вестей, действий, событий, встреч;
    Только тёплый седой асфальт,
    Светлый город-пустырь и высота над ним.

Лёгкость и прозрачность, полная искренность речи.

После стихотворений Синклера это особенно заметно, что говорить о Клопштоке. Странность выражения, которую обругал недоделок-критик в 1806 г., рецензируя «Штутгарт» («Осенний праздник»), по русским меркам вообще не странность: наша поэзия из архаики ухнула в повседневную речь, как наша зима в два дня сменяется летом, что закалило наше восприятие; к тому же современным русским читателям, скушавшим не только чеканного Мандельштама, но даже Хармса по ту сторону чего бы то ни было, даже Хлебникова, формулировки, об которые споткнулся и на которые выматерился критик — современник Гёльдерлина, должны казаться верхом умеренности, гармонии, ясности.

Как стриж своим простым и чистым значком определяет небо, проносясь перед ним, перед нами — даёт нам понятие о нём, так поэт, подобный Хёльдеру, выявляет одну и другую вещь Мира, протекая по нему своим восприятием. Но, чтобы понять этот полёт, нужно всё-таки самому иметь открытую Миру душу, иначе как ты свяжешь, например, безмятежность и розы?

...Таким я прежде был; но недолог век
    У безмятежности, как у роз, и мне
    О том напоминают часто
    Звёзды, что здесь доцветать остались.

Ровно год назад цветущие розовые кусты, закрывшие весь газон вдоль тротуара, говорили своими мелкими, чёткими, как раскрашенная гравюра, листиками и лепестками именно это: безмятежность. В них, среди них не происходит ничего; в них стоят этот час и этот воздух, как стоит облако над морем там, где никто не плывёт; в них безмолвно и открыто лежит детство: Крым и набережная, например, мелкие трещинки в отделочном камне, шлёпанье босых ступней по тёплому асфальту, жизнь, забытая на некоторое время разладом и войной.

Друг Хольц, ты так понятен.

«Ну, я, конечно, не дам себя сломать, но ведь этого мало.» — Совершенно моя «проблематика» и мой подход к делу.

Строфа Гёльдерлина (три хорея и адонийский стих)

Тонкие травы на сухом пригорке,
    Сзади чей-то штакетник, летний садик,
    Впереди в асфальте вязнут покрышки
    У светофора.

Здесь кое-как цветут кусты ромашки,
    Зреет конский щавель, уже зардевшись,
    Мелкий клевер проступил из пролысин
    С кротким усильем.

Длинные маки изнутри сочатся
    Через битый кирпич, песок и щебень,
    Словно струйки лейки, холмик дырявят
    Свежестью нежной.

И, облегчив земное полнокровье,
    Из-под мусорной корки в утро прыснув,
    Много красных лужиц в пасмурном небе
    Спят, остывая.

В поле пустом заглох мгновенный дождик,
    Тишь в траве переросшей поселилась,
    Лишь машины, тормозя, напевают
    У перекрёстка.

Там понемногу копятся, теснятся,
    Продвигаясь вперёд и замирая,
    И у кромки ждут, как будто прозренья,
    Смены сигнала.

С лопнувшей нитки жажды напряжённой
    Брызнут бисером быстрые секунды,
    Путь пробьют, теченью шлюзы раскроют
    Светом зелёным.

Так на краю посёлка в час безлюдный
    Бьётся времени пульс и место дышит,
    И уносит небо стаями мысли
    Туч бесконечных.

А на отшибе, на земле ничейной
    Просыпается цвет, и серость рвётся,
    Вылупляясь, радость клякса за кляксой
    Капает в лето.

Нужно же было макам в нём явиться:
    Выплыть островом, длиться и казаться,
    Здесь, обочь путей, столпиться, играя
    В странное счастье.

Словно с другой планеты человечки,
    Возникают, глазеют, шеи тянут,
    И порой, устав, друг другу на плечи
    Головы клонят.

К вечеру тучи точно разойдутся,
    Опустеет шоссе, Луна увидит
    Стебли в мягкой шёрстке, листья резные,
    Веки бутонов.

Впрок свой заряд они, как дробь в коробке,
    Запечатав, хранят, чтоб зрел, до срока —
    В шёлк завёрнут чёрной дрёмы зернистой
    Клад драгоценный.

Эта пора пройдёт: в июле небо,
    Долгий смысл досказав последней тучей,
    Свет откроет, заблестит безмятежно
    В неге бездумной.

Нам же пока в июне нужен парус,
    Нужен флаг и платок, сигнальный вымпел,
    Чтобы жизнь, в дожде забывшись, блуждая,
    С курса не сбилась.

Мак, ты маяк и в пустоте событье,
    Цвет на грани огня, наряд без танца,
    Исполненье мимо всех обещаний,
    Смысл без историй.

Ты, без причин рассыпанный в равнине,
    Прост, как радость, и сам себе причина,
    Как из сердца — правда, где не посеян,
    Вырос без спроса.

Помнись же тем, кто полем шёл когда-то,
    Дольше лета, прошу, останься в мыслях,
    Чтобы каждый смог в бессмыслице серой
    Цветом раскрыться.

Строфа Гёльдерлина (три хорея и адонийский стих)

= - - = - = - = - = -
    = - = - - = - = - = -
    = - = - = - = - - = -
    = - - = -

Были здесь миг, а отзвук век не гаснет,
    Можно прошлым их звать, а можно — правдой,
    Можно рисовать их жизнь непрестанно
    В каждом ландшафте.

Любо глядеть, как на путях коротких
    Провожает их свет, потом отсюда
    Смерть стирает в срок, и след остаётся
    В Боге навеки.

Осень придёт, и слово им вдогонку
    Устремится, на летнем солнце вызрев,
    А пока, немой, твой взор не устанет
    Звать их повсюду.

Прежних времён страна легла подробно
    Там внизу, и текут везде дороги,
    И, забывшись, память реет над ними
    Птицей покойной.

Этим краям зелёным нет предела,
    И горам, и холмам, и синим струйкам,
    И глазам земли, где плавает небо
    С облаком белым.

Не исчерпать шагами место, время,
    Тех, кто их населяет, не исчислить,
    Не охватит взгляд их, мысль не удержит,
    Память не выпьет.

Видно, не иссякает вовсе лето,
    Но в прилив и в отлив идёт за солнцем,
    Лето навсегда, а люди на время —
    До расставанья.

Что же, оно на светлый сон похоже,
    Сны дневные оно сюда приносит,
    Тех, кто здесь прошёл, собою дороги
    Наши осмыслив.

Лето — улыбка им и в честь их праздник,
    Им, от них и за них природа рада,
    Этот край и продолженье за краем
    Держатся ими.

Пусть не меня, но их оставь навечно,
    Не стирай, подновляй, любуйся ими,
    Пусть, как птиц, сюда их каждое лето
    Вносит приливом.

В тексте Твоём проплыть, как запятая,
    На дыханье Твоём качнуться звуком,
    Среди строк Твоих мелькнуть на мгновенье —
    Этого хватит.

Что на странице этой состоялось,
    Что сказалось и точно, и прозрачно,
    Ты отметишь, повторишь и запомнишь:
    Раз и навеки.