Запись в путевом дневнике Кафки, сделанная 11 сентября 1911 г. в Париже. Это было второе путешествие Кафки в Париж, которое он предпринял совместно с Максом Бродом. Кафка применял при записи сокращения, например, «пол.» вместо «полицейский», «ав.» или «авт.» вместо «автомобилист». Перевод сделан с этого текста.

На асфальтовом покрытии автомобилями легче управлять, однако труднее их сдерживать. Особенно если за рулём сидит одно-единственное частное лицо, которое пользуется шириной улиц, прекрасной погодой, своим лёгким автомобилем, своими навыками вождения для маленькой деловой поездки и которому вдобавок приходится на перекрёстках лавировать так же, как пешеходам на тротуаре. Поэтому такое вот авто возле самого въезда в маленький переулок, ещё на большой площади, въезжает в трицикл, однако элегантно останавливается, не наносит ему большого вреда, буквально всего лишь наступает ему на ногу; но в то время, как пешеход, которому так наступили, тем быстрей торопится дальше, велосипед останавливается со скрюченным передним колесом.( дальше )

Когда похоже, что вечером ты окончательно решил остаться дома, когда ты надел домашний сюртук, сидишь после ужина за освещённым столом и занялся той работой или той игрой, по окончании которой обыкновенно ложишься спать, когда снаружи неприветливая погода, делающая сидение дома естественным, когда ты теперь уже так засиделся за столом, что уход должен бы вызвать всеобщее изумление, когда уже и на лестнице темно, и подъезд заперт, и когда ты вот несмотря на всё это встаёшь с внезапным смутным чувством, переменяешь сюртук, немедленно являешься одетым по-уличному, заявляешь, что тебе нужно уйти, и так и поступаешь после краткого прощания, предполагаешь в остающихся больше или меньше раздражения, смотря по быстроте, с какой ты захлопнул дверь квартиры, когда обнаруживаешь себя в переулке, с конечностями, отвечающими особой подвижностью на эту — уже не чаянную ими — свободу, которую им предоставили, когда через это решение ощущаешь, как в тебе собралась вся решительность, когда отчётливей, чем обычно, видишь, что у тебя ведь больше силы, чем потребности, легко произвести и перенести наибыстрейшую перемену, и когда так шагаешь длинными переулками — тогда на этот вечер ты полностью выпал из своей семьи, канувшей куда-то в неопределённость, в то время как ты сам, совершенно твёрдый, чёрный от очерченности, хлопая себя сзади по бёдрам, поднимаешься до своего подлинного облика. Всё ещё усиливается, если в это позднее вечернее время ты заходишь навестить какого-нибудь друга, чтобы посмотреть, как ему живётся.

= = = = = = =

* Перепёрто самостоятельно, ничей копирайт не пострадал.

«Большей фальши, чем забота о будущем, в человеческом поведении нет. Каждый знает, что тут сто процентов ошибок.»

«Кого больше на свете — дурных или хороших людей? Больше всего трусов (99%), а каждый трус при случае подлец.» См. Мюссе, «Лоренцаччо»: «…и великое множество равнодушных».

«Чувство вины перед жертвой вызывает ненависть к ней.»

Когда это стало уже невыносимым — однажды в ноябре, ближе к вечеру, — и я спешил по узкому ковру моей комнаты, как по беговой дорожке, и, вспугнутый зрелищем освещённого переулка, снова поворачивал, снова обретал в глубине комнаты, внутри зеркала новую цель, и вскрикивал только, чтобы послушать вскрик, которому ничто не отвечает и у которого ничто не отнимает кричательной силы — который, следовательно, восходит без противовеса и не может прекратиться даже, когда смолк, — тогда из стены наружу открылась дверь: столь поспешно, ведь надо было торопиться, и даже запряжённые в коляску лошади внизу на проезжей части, подобно взбесившимся лошадям сражения, вздыбились, обнажая глотки.

( дальше )

Наконец, около десяти вечера, вместе с человеком, с которым раньше я был знаком только шапошно и который в этот раз нечувствительным образом присоединился ко мне и два часа кряду петлял со мной по переулкам, я добрался до господского дома, куда был приглашён на приём.

«Ну!» — сказал я и хлопнул в ладоши, чтобы показать необходимость прощания. Менее определённые попытки я уже делал, и не одну. Я уже совсем устал. «Вы сразу подниметесь?» — спросил он. У него во рту я услышал шум, как от сомкнувшихся зубов.

«Да.»

Меня ведь пригласили, я ему это сказал сразу. Но меня пригласили подняться наверх, туда, где я сейчас охотно находился бы, а не стоять здесь у подъезда и смотреть мимо ушей моего визави. А теперь ещё и умолкнуть вместе с ним, как будто мы решили долго задержаться на этом пятачке. Вдобавок в это молчание сразу включились дома вокруг и темнота над ними, до самых звёзд. И шаги невидимых пешеходов, пути которых не хотелось угадывать, ветер, снова и снова прижимавшийся к противоположной стороне улицы, граммофон, певший в закрытые окна какой-то комнаты, — они раздавались из этого молчания, как будто оно было их собственностью изначально и навсегда.

И мой спутник согласился с этим от своего и — улыбнувшись — также от моего имени, вытянул правую руку вверх по стене и прислонил к ней лицо, закрывая глаза.

Но этой улыбки я до конца не досмотрел, потому что стыд внезапно заставил меня отвернуться. Значит, лишь по этой улыбке я узнал, что он был мошенник, ничего более. А ведь я уже несколько месяцев находился в этом городе, думал, что в совершенстве знаю этих мошенников, как они ночами выходят нам навстречу из боковых переулков, протянув руки вперёд, словно хозяева гостиниц, как они огибают, прижимаясь, афишную тумбу, возле которой мы остановились, будто играют в прятки, и хоть одним глазком да подглядывают из-за её закругления, как они на перекрёстках, чуть нам станет не по себе, вдруг всплывают на кромке нашего тротуара! Я же так хорошо понимал их, они ведь были моими первыми городскими знакомыми в маленьких гостиницах, им я обязан первым созерцанием неотвязности, без которой я теперь до такой степени не могу помыслить мир, что уже начинаю чувствовать её в себе. Как они опять устанавливались перед нами, даже когда мы давно убежали от них, то есть, когда давно нечего было ловить! Как они не хотели садиться, как они не падали, а смотрели на нас взглядом, который всё ещё, пусть только издали, убеждал! Их приёмы оставались неизменными: они распространялись перед нами как могли шире; старались не пустить нас с места туда, куда мы стремились; устраивали нам взамен жилище в собственной груди, а когда наконец всё чувство в нас становилось дыбом, они принимали это за объятия, в которые бросались лицом вперёд.

И эти-то старые шутки я распознал теперь только после столь долгого пребывания вместе. Я растёр кончики пальцев, чтобы отменить позор.

А мой приятель всё стоял тут прислонившись, как прежде, всё считал себя мошенником, и довольство судьбой румянило ему свободную щёку.

«Разоблачён!» — сказал я и хлопнул его легонько по плечу. Потом я поспешил вверх по лестнице, и столь беспочвенно преданные лица прислуги наверху в прихожей обрадовали меня, как прекрасный сюрприз. Я посмотрел на каждое их них по очереди, пока у меня забирали пальто и счищали мне пыль с сапог. Выдохнув и распрямившись, вошёл я после этого в залу.

= = = = = = =

* Буквально: «ловца деревенщин».

Перепёрто самостоятельно, ничей копирайт не пострадал.

Пражское детство

Удачный город, не слишком удачная семья.

( дальше )

Я слышал, как телеги проезжали мимо калитки, порой я видел их через чуть движущиеся прорехи в листве. Как скрипели деревянные спицы и дышла жарким летом! Работники возвращались с полей и смеялись так, что ушам было больно.

( дальше )

У цюдного креста у Благовещенья
Не было попа да всё да дьякона,
Не было большого да запевателя;
Было сорок девиць да со девицею,
Было сорок робиць да со робицею;
Тут было жило Цюрильё игуменьё.

Здумали девици к обедни ходить,
Здумали девици молебны служить.
Да на правом-то на крылосе Василий-от поёт,
Да на левом-то на крылосе Снафидушка поёт.
Тут Василий поёт: «Да подай, Боже»;
Да Снафида поёт: «Да подай всё сюды,
Я тобя не вижу, жить, ни быть не могу».
Тут Василий со Снафидушкой смигалисе,
Злаценым перстнём да поменялисе.

Тут уцюл-то Цюрильё игуменьё:
«Уж вы сорок девиць да со девицею,
Уж вы сорок стариць да со старицею!
Уж вы дайте-тко Снафиды да несушёной ржи молоть;
Ешше пусть-то Снафидушка утешитьсе,
Ешше пусть наша Давыдьёвна утрыщетьсе [= измучится]».

Воспроговорил Василий Романовиць:
«Уж вы сорок девиць да со девицею,
Уж вы сорок стариць да со старицею!
Уж вы дайте-тко Снафиды звонцаты гусли играть;
Ешше пусть моя Снафидушка утешитьсе,
Да ешше пусть моя Давыдьёвна унежитьсе».

Тут уцюл Цюрильё да игуменьё;
Он пошел ко змеи да к серопегое:
«Змея ты, змея, да серопегая!
Уж ты дай мне-ка зельиця лютого,
Лютого зельиця розлюцьнёго,
Розлуцить мне Василия Романовиця
Що со младой со Снафидушкой со Давыдьёвной…»

Наливаёт-то Цюрильё игуменьё,
Наливаёт стакан зельиця лютого;
Он да подаваёт Снафидушки Давыдьёвной:
«Ты прими, Снафидушка Давыдьёвна,
Уж ты нашого пивьця да маластырьского [=монастырского],
Нашо-то пивьцё да на просыпку легко.»
Спроговорит Снафидушка Давыдьёвна:
«Уши-ти выше не живут головы,
Жононьки больше не живут мужовьей…»

Подаваёт-то Цюрильё игуменьё,
Он да подаваёт Василью Романовицю:
«Да ты прими, Василий Романовиць,
Ишше нашого пивьця да маластырьского.
З нашого пивьця да не болит голова,
Нашо-то пивьцё да на просыпку легко.»

Принимает Василий правой рукой,
Выпиваёт-то Романовиць едным духом.
У Василья резвы ноги подломилисе,
У Василья белы руки опустилисе,
У Василья голова с плець покатиласе.

Подаваёт-то Снафидушки Давидьёвной:
«Ты прими, прими, Снафидушка Давидьёвна,
Уж ты нашого пивьця да маластырьского;
С нашого пивьця да не болит голова,
Нашо-то пивьцё да на просыпку легко.»

Принимаёт Снафида правой рукой,
Выпиваёт-то Давыдьёвна едным духом.
У Снафиды резвы ноги да подломилисе,
Да у Снафиды белы руки опустилисе,
Да у Снафиды голова с плець покатиласе.

Тут-то Цюрильё испужалосе.
Всё да на Васильевой могилы, на Снафидиной
Выростало два деревьця кудрявые;
Они вместях кореньицемь сросталисе,
Да они вместях вершиноцькой свивалисе.
Да тут народ, все люди здивовалисе.

Тут уцюл Цюрильё игуменьё.
Он пошел-то ко старьцю в келейку:
«Уж ты, старець, ты, старець в келейки!
Що же тако цюдо цюдилосе?
На Васильёвой могилы, на Снафидиной
Да выростало два деревьця кудрявые;
Они вместях кореньицем сросталисе,
Они вместях вершиноцькой свивалисе.» –

«Стань-ко, Цюрильё, на праву да на ногу,
Посмотри-тко ты, игуменьё, на леву на руку;
Що на руки у тебя подписаноё,
Що на левой да напецятаноё?»
Стал-то Цюрильё на праву на ногу,
Посмотрел тут игуменьё на леву на руку:
«То на руки у меня подписаноё:
Василий со Снафидой в пресветлом раю.» –

«Уж ты стань-ко, Цюрильё, на леву на ногу,
Посмотри-тко ты, игуминьё, на праву на руку,
Що на руки у тя написаноё,
Що на правой да напецятаноё?»
Стал тут Цюрильё на леву на ногу,
Посмотрел тут игуменьё на праву на руку:
«То на руки у мня написаноё:
Да Цюрильё игуменьё да в кромешной в ад.»

Цюрильё игуменьё // Русский фольклор. Эпическая поэзия / Общ. ред. М. Азадовского; статьи, ред. и прим. А. Астаховой и Н. Андреева. – [Л.:] Советский писатель, 1935. – С.335-338.

Шекспир отдыхает.

Страшное наблюдение, и тем страшней, что все подробности верны.

Диалект овеществляет игумена Чурилу: нельзя не заметить, что это существо – полувещь, действует рефлекторно, лунатически, совершенно не размышляя. Молодые люди сговорились в церкви, во время службы – игумен идёт к змее заказывать яд для них, и его реакция никак не обоснована ни от первого лица, ни в авторской речи. Тут тенью проскальзывает Кафка. Они выпили яд, упали замертво (миг необратимости) – и Цюрильё игуменьё испугалось. Именно тут, а не позже, когда явился знак от убитых с того света. Оно испугалось непосредственно, увидев, что получилось убийство, хотя яд и предполагает смерть. С чего игумен взял, что змеиным ядом можно разлучить людей как-то иначе, без летального исхода хотя бы для одного из них?

Потом оно приходит в келью к старцу, чтобы получить истолкование свершившегося.

Т. е. представляется, что «игуменьё» не мыслит вообще. Непосредственное побуждение ведёт его от поступка к поступку, пока не приводит к приговору: «во кромешный ад». И жалко, и жутко.

Взмолиться хочется, но кому? И о чём? Что толку, ведь это есть и это закономерно.

Кафкианская чернуха: психологически достоверный абсурд.

Один ужас и за ним другой. И то, и другое неотвратимо.

При всей чёрствости к негодяям тут я дважды испытываю горе.

(Пожалуйста, не делай этого, поверь мне, посиди лучше со мной, поворчи ненавистнически на виноватых, помажь их грязью, я буду слушать и ни словом не возражу, скривиться не посмею, только не ходи к змее.)

...У Кафки безумное, идиотское, нелепейшее зло всегда убедительно, и когда сосед, встретив персонажа на лестнице, говорит ему в мимолётной беседе «вы» и тут же «дрянь», ты смеёшься, но веришь. Слышала же я своими ушами утром в парке: «Будьте здоровы, блин!!»

«Уже опять уходите, вы, дрянь?» – спросил он, отдыхая на своих ногах, распространившихся на две ступеньки. (Рассказ “Unglücklichsein”.)

Кафка – собеседник игумена Чурилы: его так просто и быстро не сживёшь со свету, и он потому живуч, что пытлив. Он хочет понять прежде, чем отсюда убраться. Он смотрит на зло, как рекомендовал Рильке – с детским непониманием; но, вопреки солнечному гению, старается понять. Поэтому лёгкой смерти Василия и Снафиды ему не достанется, зато и его собеседник может не ждать лёгкой жизни: придётся отвечать, вести разумный разговор, который ещё кто знает, на какие умозаключения выведет, при том, что зло продлевает себя бездумностью. Только отключив мозги, можно дрейфовать от беды к беде, как Цюрильё.

Живучий наблюдатель просто оприходует обращённое к нему бранное слово зла и продолжит беседу, [совершенно] спокойный в своём [совершенном] отчаянии.

(«А что мне делать? – сказал я, – у меня сейчас было привидение в комнате.» Следует долгий и мирный обмен репликами.)

Люди с определённым опытом, как бы хорошо с ними ни обходились – потом и в отдельных случаях –, всегда помнят, что от любого человека можно в любой миг ждать любой мерзости. Недавний пример: хороший, в сущности, ребёнок, но совершенно сумасшедший из-за этого понимания. Смеётся над собственными придурями, но не может отвыкнуть от них, потому что даже в теперешней благоприятной обстановке продолжает знать вещи, о которых, быть может, уже научился не помнить. – Невозможно же, разглядев пень там, где чудилась маленькая собачка, опять увидеть собачку! Ведь невозможно! И в высшем смысле ни к чему.

Другой вопрос, что нельзя сидеть между двух стульев: если уж ты видишь всё как есть, будь добр быть или стать настолько сильным, чтобы выносить это. – Третий вопрос, что не всегда ты выбираешь, видеть или не видеть.

Настоящее зло нелепо: яркая, неперевариваемая бессмыслица. Крупный, резкий ляп, который нельзя даже назвать наглым, настолько он неуместен, т. е. несовместим с миром. Не имеет отношения к остальному, к тому, во что вдруг вторгся.

Этакое игуменьё встретит Франца на лестнице и угостит эпитетом; увидит красный цветок среди белых и затопчет. Почему? Чем мешал-то?

Нет ответа. Предлог – слово «непорядок», наспех выхваченная отговорка.

Например, это слово. Возможно и другое, для каждой ситуации своё. Действие всегда бессмысленно и саморазрушительно, потому что уничтожающий хорошее отнимает его у себя. Он ведь не на Марсе стреляет по стеклянным башенкам, он портит условия собственного земного существования; и только полная бездумность спасает его до поры от знания изначально ясного итога: «Да Цюрильё игуменьё да в кромешной в ад».

Бедные безумцы.