14.04.2010
Упадок.
Но и в упадке звёздами загораются — в непредвиденных местах текста — смыслы, отнюдь не притянутые за уши. Они, выходит, там есть, а почему проявляются не всегда, чего ждали до этого вечера, узнать невозможно.
И, конечно, никуда не денется пластика. Без малейшей изнеженности, без следа преувеличения: благородное устройство. Лёгкость его ног, знать не знающих никакой гравитации, поражает — они движутся с одинаковой беззаботной свободой, и когда рисуют арабески в воздухе, и когда на них ложится нагрузка прыжков и танца.
Редько импровизировал как попало, под влиянием минуты — и ни один жест не казался случайным.
Да ему достаточно протянуть свою с высшей простотой изваянную руку, чтобы все замерли, глядя на этот начатый и задержанный взлёт, недоказуемый и реальный образ птицы, который вдруг бросили в воздух и оставили там на несколько секунд. И слёзы, настоящие, текут у него быстро и легко, он может не подчёркивать их и не скрывать — привилегия правды: они текут от боли, а боль имеет определённую и реальную причину.
Но ингредиенты данной ему благодати сливаются воедино только по большим праздникам. :-) Ладно; ведь даже в самой плохой форме он выдаёт что-нибудь ценное.
Купив картину, студент после слов «…что этот двугривенный…» осёкся и начал с живейшей тревогой шарить по карманам. В этом варианте то и дело мелькали подобные короткие укрупнения.
Таз он уронил в этот раз плохо, и было, отчего: слишком много воды ливанул себе на голову и, наверно, сам ужаснулся, как ему теперь сушиться, но выдержал и это, как вообще весь мучительный вечер... Тут вдруг из скомканной ткани выскочил сверхубедительный квартальный — и дальше опять долго шли «комки».
(Квартальный был высокого роста, с густым голосом, вальяжный и самоуважительный дядька.)
При воспоминании об отце сделал из пиджака куклу и взял её на руки, как младенца, а потом аккуратно уложил перед собой, когда присел на раму, причём сперва проверил, чисто ли там, куда он собрался её поместить.
Как художник-самоучка второй части вдруг стал уклоняться от гобоиста, проходившего по сцене: звук жёгся. В этот раз реакция на появление гобойного звука была неизменной во всё время спектакля: резкая, мучительная. Ожог внутри уха.
Изобретений была уйма. (Операция прошла блестяще, пациент скончался.)
...На хищное ворчание души то и дело легко, непротиворечиво ложилось восхищение моментом.
18.10.2010
Это был несколько рассудочный, но безусловно отличный вариант: пожертвовав «полной гибелью всерьёз» в сцене с картиной однокашника, Редько сохранил силы и почти без потери мощности дотянул до возвращения на аукцион, где, опять же, собрался и неожиданно выдал полноценную коду: с каденцией и жирным аккордом в исходной тональности.
«И долго все присутствовавшие оставались в недоумении, не зная, действительно ли они видели эти необыкновенные глаза, или это была просто мечта, представшая только на миг глазам их, утруждённым долгим рассматриваньем старинных картин.»
История больше не казалась торопливо оборванной, как было в прошлом сезоне: словно зритель нашёл книжку на пепелище, читал запоем и вдруг обнаружил, что последние страницы сгорели. В этот раз артист придал заключительной фразе вес: основательно разрыхлил её, расчистив достаточно места для жестов; последнюю, самую крупную паузу перед ключевым словом он заполнил красивейшим пассажем, затем, крупно, отдельно поместив «мечту» на передний план, отправил остаток предложения плавным diminuendo в тишину и, пристально глянув, как обычно, в космос, пропал в наступившей тьме.
Конец состоялся.
(Пусть даже благодарить за это надо девичью память актёра.)
Удивил оттенок бережности, пиетета в сцене, где Чартков садится на корточки позади своей универсальной дрыны (кровати-двери-мольберта), всматриваясь в модель и стараясь точно воспроизвести тоны её бледности. Кажется, эта серьёзная нежность относилась в равной степени к заморенной балами девушке и к самой работе; тут Чартков был художником, он был безоговорочно достоин живописи — ни в одном из прошлых вариантов я этого не помню. Редько словно говорил: …видите, даже в этот момент он ещё жив.
Мило ёрничал, повествуя о прихотях заказчиков; передразнил дам, стягивавших рот в точку, и симпатично, без пережима, с искренним изумлением процитировал требование чиновника, чтобы на портрете перед ним лежала книга со словами «всегда стоял за правду».
После этой юмористической связки-интермедии Чартков утратил сходство с прежним студентом, увлечённым живописью: зрительно оквадратился и стал отчётливо неприятен.
В сцене после катастрофы на выставке возник новый жест: когда Чартков пожелал написать отпадшего ангела, он стал, полулёжа, используя раму вместо диванных подушек, как-то странно себя оглаживать, словно у него… болела поверхность. Словно к нему пристала жгучая плёнка. Разумеется, в памяти вспыхнул врубелевский «Демон».
Художник-монах из второй части умывался на этот раз под дождём. Подставлял ладони, умывал лицо и шею, потом накинул клобук, закутался, стянул плащ на шее, но не ушёл под навес, а стал черпать воду, текущую под каменной ступенькой, на которую присел. (Картинка дорисовалась до фотографической полноты без малейшего усилия.)
Отлично удались превращения в разных людей, особенно во второй части, когда артист, гладко зачесав волосы назад, стал рассказчиком — противоположностью Чарткова: изменились черты лица и взгляд, словно человеку на сцене стёрли память, и он зажил с нуля, ничем не связанный с прошлым.
Чтобы это проделать, нужна полная душевная бескостность, хотя фокус ещё и в анатомии.
Его череп смоделирован таким образом, что малейшая перемена ракурса или освещения полностью переосмысливает черты; а мышцами он владеет так, что за секунды полностью перелепливает себе лицо. Вдобавок ему достаточно заштукатуриться, чтобы устранить возраст. Ни тени условности не было в упоминании пресловутых двадцати двух лет Чарткова. Видя эту фигуру, объективно коренастую и субъективно лёгкую, словно карандашный набросок — главное: видя, как она движется, — понимаешь выражение «canto cristalino sem idade»: бывает вечно юный голос, как у Виктории Ивановой или Карлуша ду Карму, а бывает вечно юное движение, как у Редько.
02.12.2010
Замечательное начало — покупка портрета на Щукином дворе. Вот всегда бы так: ловко, отчётливо, без спешки.
Уроненный таз покатился и закрутился, прежде чем приземлиться окончательно, и Редько использовал это движение, повлёкся за ним — откликнулся, сделал дугу; в памяти остались потеря опоры, мгновенное головокружение: ой-ой-ой, не может быть, реальность проломилась вместе с рамкой портрета, как лёд на озере, я лечу в черноту, мама!!
Опять невыразимо лёгкая пляска Чарткова, оживляющего Психею. Опять серьёзная нежность во время первого сеанса, внушающая зрителю то же отношение к работе живописца, так что на попытку воспроизвести прыщик смотришь глазами не аристократической дамы, а Чарткова.
Ирония в рассказе о бывшем однокашнике перед визитом на выставку: актёр словно зачитывал характеристику, а под конец показал, как её писали — разумный ход. Получилось, что Чартков узнал из приглашения то, что Гоголь рассказывает о праведной жизни его коллеги, но не отнёсся серьёзно к словам, которые воспринял как условность, непременный атрибут ситуации. Надо было поддержать беднягу, долго не имевшего успеха, пропиарить его — и тот, кто взял на себя эту задачу, постарался сделать из беды добродетель: мол, человек был прилежен и самоотвержен. А только что нам рассказали, как разбогатевший и раздавшийся вширь модный живописец расценивает «корпение»: талант, мол, творит легко.
Средней степени отчаяние на выставке; картинки «Чартков идёт ко дну» не было. Уход с выставки, вход в квартиру — очень реально, до галлюцинации.
Опять весомая, отталкивающая клиника при рассказе о сумасшествии.
В рассказе о коварстве ростовщика слишком развернул и укрупнил картинку непомерно растущих процентов, но, в общем, это было и выразительно, и наглядно.
Убедительно получились муки при работе в доме ростовщика: старый художник принимался за дело, спешил, ладони-бабочки порхали под лампой, но скоро его сгибало в три погибели, скручивало, он едва превозмогал стремленье рук вернуться из сияющего эфира и вцепиться в голову, прикрыть её от нестерпимого яда-света; покрутившись на полуприсяди, упав на раму позади лампы, художник тотчас вставал и снова бросал себя в свет, от которого ему скоро становилось ещё хуже, чем в прошлый раз.
Коленопреклонённые просьбы ростовщика: он готов был воплотиться под взглядом актёра — не хватило, может быть, секунды.
Взаимодействие с Уткиным в этот раз показалось или в самом деле было особенно чутким: двое словно качались рядом на одной волне. Ни музыка не мешала словесному тексту, ни он ей.
Отец рассказчика и его приятель во второй части вышли почти на пять.
22.02.2011
Диковатый и, в целом, испорченный вариант. Порча началась после того, как, стоя слева от нас на авансцене, Чартков бросил взгляд вверх, и тот секунды на две-три стал взглядом его субстрата, тихо спрашивающим, словно не ожидавшим чего-то; странность разъяснилась на поклонах, когда зажёгся свет: в левой ложе сидел ***.
Взвинченность, не всегда безупречный вестибулярный аппарат, не всегда удачные импровизации. Вдобавок после своего нечаянного открытия артист начал забывать текст.
Хорошие вещи тоже были, прежде всего, взгляд старого художника на собственную картину, которую забраковали на конкурсе. Редько вышел к самому краю сцены, опустился на колени и смотрел так, что его собственные, бесцветные от освещения глаза стали зеркалом неуместных, из преисподней вылезших глаз, которые старик в странном заблуждении приделал всем фигурам на иконе.
Когда создатель адского портрета раскаялся, его примирение с учеником не было достоверным по отношению к устройству персонажа, но было подлинным, если от него отвлечься: дистиллятом осознания. Судорожность исчезла, появился островок тихого сосредоточения, и то, как Редько установился впереди слева, почти пожав плечами, потупясь, объяснило разом всё приключенье и поставило точку: в этом месте завершилось лихорадочное, нараставшее, во время конкурса в штопор вошедшее движение, разрешилось противоречие, и акцент был не на чувстве вины, а на осуждении своего прежнего поведения, на отказе от неправедной войны, сложении оружия и полномочий. Вот, я пришёл, мысленно говорило существо на сцене; разыскал тебя и даже не попробую от тебя отгораживаться или обороняться. Теперь сам всё вижу. Ты прав, а я неправ. — И маленькая неловкость показалась в завершении этой сцены: в повороте головы налево, в плавном, но сильном ускорении движения, устремлённого уже на другое — сцену с чёртиком-приятелем.
Этот покой примирения, простота, с какой недавний агрессор пришёл к атакованному, чтобы сказать «я всё сделал не так», не казались нарочитыми или наглыми потому, что в позе и движении просвечивало большое, ровное, давно фоном ставшее чувство: и ты мне важней, чем я сам, плохой или хороший, и я могу не сомневаться, что ты меня примешь обратно в друзья, хоть и отругаешь, быть может.
Очень зря он умывался в этот раз «нетрадиционно» — сняв майку с капюшоном; при этом плакал на самом деле, т. е. не напоказ, издалека можно было не заметить; и то, как он мылся невидимым дождём, открытый подобно улитке, с которой сорвали её домик, медля или даже не желая вернуть себя в уют, было попросту неприятно. Хотя и это безобразие имело смысл! В конце эпизода, когда подошла пора одеться и встать, он дрожал, но не от холода. Музыка доиграла, он встал зарёванный, в раздрызге, и то, что в памяти предстаёт логичным, связным и потому не лишённым права на существование, в тот момент было неприемлемо потому, что чрезмерно лично, и потому, что предвещало смятый, изгаженный конец — таким он и оказался.
![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small}