И в моё детство пустил он корни; оттуда он зовёт порой до того ясно, что трудно выдержать: разницу между Там, где он, и здесь, где я теперь.
Скверно.
И всё же надо идти.
Стрижи в бледном небе, высокие старые дома, ноты, раскрытые на подоконнике, внизу ясени и клёны, вытоптанный газон. Качели, состоящие из одной согнутой трубы, концами вкопанной в землю, и другой, потоньше, согнутой так же, с концами, прицепленными к кольцам на подшипниках, которые приварены к трубе через короткий хомут из ребристого прутка; вот тебе две буквы “П”, из которых бòльшая восходит из земли к небу, а меньшая опрокинута на землю с небес и несёт на перекладине волокнистую деревяшку сиденья, которая щепится и обламывается с неё, часто и быстро. Бедно одетый, приветливый ребёнок раскачивается на этом приспособлении; в небе, по-настоящему синем, в зените солнце остановилось одуванчиком. С холмов ему отвечают миллионы таких же, словно свет, разбившись о землю, рассыпался по ней мелким смехом.
В траве шуршат жук и кузнечик, в городе мир, в равнине лето. Поезд струйкой бежит по ней на отдалении.
Вот если после всего этого поглядеть на пустынные крыши, послушать голоса стрижей, ты поймёшь, где Бетховен.