Наконец, около десяти вечера, вместе с человеком, с которым раньше я был знаком только шапошно и который в этот раз нечувствительным образом присоединился ко мне и два часа кряду петлял со мной по переулкам, я добрался до господского дома, куда был приглашён на приём.

«Ну!» — сказал я и хлопнул в ладоши, чтобы показать необходимость прощания. Менее определённые попытки я уже делал, и не одну. Я уже совсем устал. «Вы сразу подниметесь?» — спросил он. У него во рту я услышал шум, как от сомкнувшихся зубов.

«Да.»

Меня ведь пригласили, я ему это сказал сразу. Но меня пригласили подняться наверх, туда, где я сейчас охотно находился бы, а не стоять здесь у подъезда и смотреть мимо ушей моего визави. А теперь ещё и умолкнуть вместе с ним, как будто мы решили долго задержаться на этом пятачке. Вдобавок в это молчание сразу включились дома вокруг и темнота над ними, до самых звёзд. И шаги невидимых пешеходов, пути которых не хотелось угадывать, ветер, снова и снова прижимавшийся к противоположной стороне улицы, граммофон, певший в закрытые окна какой-то комнаты, — они раздавались из этого молчания, как будто оно было их собственностью изначально и навсегда.

И мой спутник согласился с этим от своего и — улыбнувшись — также от моего имени, вытянул правую руку вверх по стене и прислонил к ней лицо, закрывая глаза.

Но этой улыбки я до конца не досмотрел, потому что стыд внезапно заставил меня отвернуться. Значит, лишь по этой улыбке я узнал, что он был мошенник, ничего более. А ведь я уже несколько месяцев находился в этом городе, думал, что в совершенстве знаю этих мошенников, как они ночами выходят нам навстречу из боковых переулков, протянув руки вперёд, словно хозяева гостиниц, как они огибают, прижимаясь, афишную тумбу, возле которой мы остановились, будто играют в прятки, и хоть одним глазком да подглядывают из-за её закругления, как они на перекрёстках, чуть нам станет не по себе, вдруг всплывают на кромке нашего тротуара! Я же так хорошо понимал их, они ведь были моими первыми городскими знакомыми в маленьких гостиницах, им я обязан первым созерцанием неотвязности, без которой я теперь до такой степени не могу помыслить мир, что уже начинаю чувствовать её в себе. Как они опять устанавливались перед нами, даже когда мы давно убежали от них, то есть, когда давно нечего было ловить! Как они не хотели садиться, как они не падали, а смотрели на нас взглядом, который всё ещё, пусть только издали, убеждал! Их приёмы оставались неизменными: они распространялись перед нами как могли шире; старались не пустить нас с места туда, куда мы стремились; устраивали нам взамен жилище в собственной груди, а когда наконец всё чувство в нас становилось дыбом, они принимали это за объятия, в которые бросались лицом вперёд.

И эти-то старые шутки я распознал теперь только после столь долгого пребывания вместе. Я растёр кончики пальцев, чтобы отменить позор.

А мой приятель всё стоял тут прислонившись, как прежде, всё считал себя мошенником, и довольство судьбой румянило ему свободную щёку.

«Разоблачён!» — сказал я и хлопнул его легонько по плечу. Потом я поспешил вверх по лестнице, и столь беспочвенно преданные лица прислуги наверху в прихожей обрадовали меня, как прекрасный сюрприз. Я посмотрел на каждое их них по очереди, пока у меня забирали пальто и счищали мне пыль с сапог. Выдохнув и распрямившись, вошёл я после этого в залу.

= = = = = = =

* Буквально: «ловца деревенщин».

Перепёрто самостоятельно, ничей копирайт не пострадал.