Я слышал, как телеги проезжали мимо калитки, порой я видел их через чуть движущиеся прорехи в листве. Как скрипели деревянные спицы и дышла жарким летом! Работники возвращались с полей и смеялись так, что ушам было больно.

Я сидел на наших маленьких качелях, я прямо-таки покоился меж деревьев в родительском саду.

За калиткой продолжалось движенье. Дети бегом проскакивали мимо; возы пшеницы, с мужчинами и женщинами на снопах и вокруг, затеняли цветочные клумбы; ближе к вечеру я видел медленно гуляющего господина с палкой, и две девочки, которые под ручку шли ему навстречу, отступили, здороваясь, в траву на обочине.

Потом птицы взлетали, как искры, я следовал за ними взглядом, смотрел, как они поднимались на одном дыхании, пока не начинал думать, что не они поднимаются, а я падаю, и, крепко держась за верёвки, не принимался от слабости немножко раскачиваться. Скоро я качался уже сильнее, а воздух веял прохладней и вместо летящих птиц появлялись дрожащие звёзды.

При свечах я получал свой ужин. Часто я ставил оба локтя на деревянную столешницу и, уже усталый, откусывал от своего бутерброда. Сплошь ажурные занавески вздувались от тёплого ветра, и порой кто-нибудь, проходивший снаружи мимо, придерживал их своими руками, если хотел лучше меня видеть и говорить со мной. Обычно свеча быстро гасла, и в тёмном дымке от фитиля некоторое время ещё толклись собравшиеся мошки. Если кто-нибудь спрашивал меня через окно, я смотрел на него, как на горы или в пустой воздух, и ему тоже не очень был нужен ответ.

Если же кто-нибудь перескакивал через подоконник и сообщал, что остальные уже собрались перед домом, тогда, конечно, я со вздохом вставал.

«Нет, что ты так вздыхаешь? Что такого случилось? Это что, особенное, непоправимое несчастье? Мы от него что, никогда не оправимся? Разве правда всё пропало?»

И вовсе ничего не пропало. Мы подбегали к дому. «Слава Богу, вот и вы, наконец!» — «Всегда ты опаздываешь!» — «Почему я?» — «Да, ты, оставайся дома, если не хочешь с нами.» — «Никакой пощады!» — «Чего? Никакой пощады? Ты о чём?» Мы пробивали вечер головами. Ни дня, ни ночи не существовало. Порой пуговицы наших жилеток тёрлись друг о друга, как зубы, порой мы бежали, храня одинаковую дистанцию, с пылающим ртом, как звери в тропиках. Как кирасиры древних войн, топая и высоко взлетая, мы гнали друг друга вниз по короткому переулку и с этим разбегом в ногах снова вверх, по дороге. Некоторые входили в придорожную канаву, едва пропав перед тёмным откосом, они уже стояли, как чужие, наверху, на просёлке и смотрели вниз.

«Спускайся!» — «Сначала ты лезь сюда!» — «Ага, чтобы вы нас сбросили, и не подумаем, на это нам ума хватит.» — «Трусости хватит, хочешь сказать. Ну же, давай сюда!» — «Серьёзно? Вы? Это вы-то нас сбросите? Гляньте на них!»

Мы бросались в атаку, получали удар в грудь и ложились в траву канавы в добровольном падении. Всё было нагрето равномерно, мы не чувствовали ни тепла, ни холода в траве, только уставали.

Когда ты поворачивался на правый бок, клал ладонь под ухо, тебе хотелось заснуть. Конечно, хотелось ещё раз выпрямиться, подняв подбородок, но чтоб зато упасть в более глубокую канаву. И хотелось тогда, выставив вперёд одну руку, с ногами на отлёте, броситься против воздуха и вновь непременно упасть в ещё более глубокую канаву. И чтобы так всё время.

Как вытянешься по-настоящему для сна в последней канаве, до предела, особенно в коленях, об этом ты пока едва ли думал и лежал, расположенный поплакать, как больной, на спине. Ты моргал, если вдруг один из мальчиков, прижав локти к бёдрам, с тёмными подошвами перескакивал над тобой с откоса на дорогу.

Луна уже виднелась на некоторой высоте, почтовая карета проезжала мимо в своём свете. Слабый ветер поднимался повсюду, ты чувствовал его и в канаве, а рядом начинал шелестеть лес. Тогда одиночество становилось не так уж нужно.

«Вы где?» — «Идите сюда!» — «Давайте вместе!» — «Что ты прячешься, кончай дурить!» — «Разве вы не знаете, что почта уже проехала?» — «Да ты что! Уже проехала?» — «Конечно, пока ты спал, она и проехала.» — «Я спал? Ничего себе!» — «Молчи уж, по тебе видно.» — «Я тебя умоляю.» — «Пошли!»

Мы бежали, теснясь сильнее, многие протягивали друг другу руки, и чем выше запрокинешь голову, тем лучше, потому что дорога шла под горку. Кто-то издавал боевой индейский клич, в ноги нам ударял небывалый галоп, в прыжке нас подхватывал ветер. Ничто бы нас не сдержало, у нас был такой разбег, что, даже обгоняя, мы могли скрестить руки и спокойно оглянуться.

На мосту через лесной ручей мы останавливались; пробежавшие дальше возвращались назад. Вода внизу билась о камни и корни, как будто не был уже поздний вечер. Ничто не мешало кому-нибудь вспрыгнуть на перила.

Из-за склона вдалеке показывался поезд, все купе были освещены, окошки наверняка cпущены. Один из нас затягивал уличную песню, но мы хотели петь все. Мы пели гораздо быстрее, чем ехал поезд, мы размахивали руками, потому что не хватало голоса, мы влезали голосами в давку, где нам было хорошо. Когда смешиваешь свой голос с другими, зацепляешься, как рыба на крючок.

Так пели мы, с лесом за спиной, в уши далёким пассажирам. Взрослые ещё не спали в деревне, матери готовили постели к ночи. Уже было пора. Я целовал того, кто стоял рядом, совал наугад руки троим ближайшим, принимался бежать в обратную сторону, никто не звал меня. На первом перекрёстке, где они уже не могли меня видеть, я сворачивал и бежал просёлками снова в лес. Я устремлялся в город на юге, о котором у нас в деревне говорили:

— Вот люди там! Представляете, они не спят!

— Почему не спят?

— Потому что не устают.

— А почему?

— Потому что дураки.

— Разве дураки не устают?

— С чего бы дураки вдруг устали!

= = = = = = =

* Любимый рассказ. Перепёрто самостоятельно, ничей копирайт не пострадал.