Органный мастер Я. П. Кернер, переработав и едва дотащившись, по скверной погоде, до постели, в миг отключается. Падает в глубокую шахту сна, и уже по дороге ему чудится резервация для “ублюдков” – незаконнорожденных, рыжих, левшей, калек...

В один прекрасный день всё изменилось. – В одно прекрасное утро он и Анна просыпаются и читают в газете, единственной, какая вообще вышла: все “ублюдки” заперты по загонам, ура, они больше не ходят среди нас. Анна молчит и смотрит на мужа; две слезы падают ей в кофе, она не замечает. Мастер говорит: у моего брата были соседи, слабоумные. Они очень любили слушать по радио передачи про чистоту нации. Такие милые старички. –

Они едут в Город часовщиков, бросив завтрак на столе. Ян Петер в парадном сером костюме, Анна в чёрном платье с ожерельем из гранатов. Они просят аудиенции у градоначальника. Тому очень жаль, но он ничего не может поделать. Такие вещи не в его компетенции. При всём уважении к господину Orgelbauer и его прекрасной супруге... – Они разыскивают магистра часовщиков, долго и безуспешно. Двери парадных с яркими бумажками, лестницы, двери квартир. Звонки. Пустые переговоры на пороге. Петляние по узким улицам в центре. Один часовщик шёпотом объясняет, наконец, что магистр отправился в столицу за разъяснениями. (Это значит: хлопотать за тех из Ордена, кому это ещё поможет.) Ян Петер вспоминает, что сегодня пятница: значит, должна быть репетиция; но там сидят только пара человек, курят и переговариваются вполголоса. Виолончелист в курсе, куда увезли “ублюдков” из соответствующего квартала.

...Анна и Ян Петер перед стеной. Окраина. Они не подойдут к воротам за углом; маячить не надо. Они тихо снимут квартиру в доме напротив под чужим именем, всего одну комнату; тут их не знают. Пока же они стоят под руку, как чинно гуляющая пара; только их неподвижность неестественна.

Анна целыми днями одна курит и отслеживает новости. Газеты ворохом оседают на пол к её ногам. Телефон молчит: этого номера они никому не давали. В сумерках возвращается органный мастер: завтра мы можем попытаться. Надо его просто увидеть, удостовериться, здесь ли он.

Они не зажигают света и ничего не говорят.

На другой день в пыльной тесной картотеке им дают справку, разрешают свидание: четверть часа. – Это блат. Господину строителю органов удалось; но это авантюра, за которую даже он дорого поплатится, если она сорвётся.

Анна входит в канцелярию тюрьмы, и все замирают: перо замирает у чиновника в руке; муха перестаёт ползти по зеркалу, все взгляды останавливаются на фигуре в дверях и обездвиживаются; кажется, сердца перестали биться, остановились часы. Гостья шагнула сюда через порог и стоит, чёрная и белая, слегка изогнутая назад, искусственный свет скользит по ней, соскальзывает, не принятый неподвижной, упругой поверхностью.

(Что это: словно всем немного страшно.)

Вслед за ней в комнату попадает органный мастер, светлый в своём сером костюме, почти раздвинув плечами дверь; вместе с ним входят движение и звук. Течение времени восстановлено.

(Вот пришли Ночь и День.)

Теперь звучит вопрос, заданный г-ном Кернером, и справка ложится на стол чиновнику, тот отвечает – Анна всё время тут. Она неподвижна. Служащие и секретарша разглядывают посетителя, слушают его глуховатый, низкий голос, не одобряя и одновременно не способные оторваться, как насекомые от источника света; кто-то ощутил себя маленьким рядом с ним, вошкой, ублюдком ничем не лучше помещённых сюда, а кто-то хищно восхитился...

Но штемпель и подпись поставлены, разрешение дано. Посетители выходят в дверь напротив; на пороге Ян Петер оборачивается на какой-то вдогонку заданный вопрос, и Анна поворачивает голову вслед за ним: На секунду время перестаёт здесь течь. (День и Ночь уходят отсюда.)

Потом, в камере свиданий с давящим соотношением потолка и стен – на всё положен почитай что десятый слой краски; стены тянутся и тянутся, невыносимо, и потолок нависает тучей над стиснутым пространством –, гость делает несколько шагов к противоположной стене. Он один. Анна осталась между окном и дверью.

Фигура в углу, в полутьме, на железной кровати, привинченной к полу, с досками вместо выломанных пружин. Больше здесь ничего нет. Гость идёт дальше. Приближается туда. Теперь стоит против кровати; наклоняется к сидящему. Протягивает руку, касается его плеча. Глядит на ладонь; поворачивает её к бледному, свинцовому свету: липкое, тёмное. Из тёмного проступает красное. Как роза. – Кровь.

Комната с тремя окаменелостями.

Тот, кто сидит на кровати, медленно поднимает голову: появляется его лицо, отголосок черт брата, вариация на ту же тему. Упругие, застывшие черты. Органный мастер встречает его взгляд: глаза прозрачные и холодные. Взгляд снизу вверх говорит: ты. Ты здесь. Зачем?

Следы дурного обращения кажутся на этой фигуре дефектами садовой статуи, за которой некому было присмотреть.

Гость неподвижен. Стеклянные глаза не меняются от его взгляда.

Вдали стоит Анна, чёрно-белая скульптура, с одной стороны залитая мёртвым светом пасмурного дня. Она ждёт. Её фигура, как отдельно стоящий знак препинания, прислушивается к пустоте.

Зелёный пыльный кактус на подоконнике.

На секунду что-то изменилось в выражении Старшего; но тусклый свет падает сзади.

Гость снова протягивает руку: “у тебя оторвалась пуговица, брат”. (Его пальцы машинально сводят углы воротничка и отпускают.)

Сидящий отворачивается, держась за ржавую раму кровати. Резко встаёт.

Неподвижность рушится.

Они стоят друг против друга, они враги. Зверь, заткнутый в вонючую клетку, и человек: охотник. Боже, куда подевалась твоя улыбка, братец?... Ещё неделю назад, в мастерской или на прокуренной лестничной площадке перед репетиционным залом, он воскликнул бы – о, кто пришел!, – прихрамывая, устремился бы тебе навстречу с очередной прибауткой. И где твоё зубоскальство?

Знаешь, разбитым ртом не очень удобно улыбаться. А ты... неудачно пошутил.

Ян Петер стоит, скрестив руки на груди.

Зубы можно вставить, брат.

Припёрлись. Недоумки! А если она уже беременна? Какого фига ты лезешь в помойную яму, которую вот-вот должны засыпать.

(Но они молчат.)

Мы извлечём тебя отсюда. Ты знал, что я приду. Ведь так?

Исчезни, пижон. Поиграть приспичило? Даже тебе фортуна не простит такой наглости.

Анна пришьёт тебе пуговицу. – Вспомни, ты обещал починить её старый альт.

Пуговица! Альт... на чердак его. – Ступай, братец. Я устал от тебя.

Ян Петер желчно усмехается, слегка. Он поворачивает узника так, что они меняются местами относительно источника света; Кристиан застывает, глядя ему в глаза.

Попробуй скажи, что тебе наплевать... на меня.

Кристиан опускает взгляд, отворачивается. Ян Петер не даёт ему уйти. Пару секунд они неподвижны.

...

Узник снова сидит, как вначале; Анна стоит рядом.

Разговор. С завтрашнего дня объявлена реформа, говорит Анна; калек рассортируют. Тебя должны перевести в Линдендорф; мы придём к тебе завтра, но как чужие, под другим именем. – Ян Петер на корточках перед братом: ты должен быть завтра в порядке, ты понял? Тебе нельзя попадать ни в лазарет, ни в карцер. Ты понял?

Через какое-то время сидящий кивает.

Господин и госпожа Кернер стоят у дверей. Сейчас уйдут: время истекает.

Быстрое движение через канцелярию к выходу на улицу: старший чиновник, ответив на приветствие, поднимает голову от бумаг и одним неотрывным взглядом провожает их до порога. Ян Петер в дверях мельком оборачивается на это ощущение; ступив на крыльцо, оглядывает себя, видит пятна. Застёгивает пальто.

На другое утро они запирают комнату, заваленную газетами с радостно горящими заголовками, и едут через тихое предместье, через разукрашенный город, полный веселящихся и горланящих, и опять через окраинные кварталы: Ян Петер в сером костюме, с непроницаемым лицом, и Анна в бархатном платье, как скорбящая королева в трауре.

Входя, надевают новые лица: они только что поженились и собираются в путешествие. Очень далеко, куда-нибудь под пальмы... – Они без конца улыбаются. Они молоды и богаты.

Им нужен слуга, чтобы смотреть тут пока за одним старым человеком; они, естественно, хорошо заплатят. Им опять позволяют: был сигнал. Это блат. Они показывают свежевыпеченные фальшивые паспорта и ослепительно улыбаются чиновнику. “Но у нас все калеки, вы понимаете.” – Тогда желательно хромого, чтобы не было неприятностей с побегом, но руки чтоб были на месте.

...Эти люди, которых всё приводят и приводят: ими уже полна комната. Они прибывают, как вода во время прилива. Полчаса безмолвной муки. – Через некоторое время можно будет остановиться: он тут. Прозрачные, стеклянные глаза.

Они начинают выбирать, они улыбаются, улыбаясь спорят, которого взять. Кто-то должен сыграть с ними в лотерею, надеясь на несбыточный выигрыш. На этого старика с деревянной ногой мне теперь придётся часто глядеть во сне, думает Анна. Взгляд её беспечен. – Она, в конце концов, соглашается с мужем: они возьмут молодого, ему легче будет ухаживать за дядей.

(Дядя по умолчанию представляется обоим добрым кумом Сатаной, нежащимся в кресле-качалке с нацистской газетой на коленях и трубкой в зубах.)

Им выдают какую-то справку; калек уводят; чиновник, улыбаясь, объясняет Madame, что “ублюдок” (естественно, это слово он удачно заменил) далеко не сбежит: вот клеймо у него на шее. Голову ведь он себе не отрежет!

Милая шутка. Спасибо. До свиданья.

Приятного путешествия!

Они уезжают в направлении города, но выруливают на окружное шоссе и оттуда к столице. Этим вечером уходит поезд – судя по всему, последний.

Анна пакует фальшивые чемоданы, которые уедут без них, и спортивную сумку, которую они возьмут с собой; Кристиан на кухне глушит шнапс. Начинает обстоятельно, как полагается, из гранёного стаканчика с кусочком посоленного хлебушка... Готовит детали, глядя несколько сбоку остекленелыми, выпуклыми, чуть зеленоватыми глазами; как птица... потом мгновение неподвижности – и дует из горла, самозабвенно. Взахлёб. Входит старший брат, берёт у него бутылку и выкидывает в окно. Кристиан секунду смотрит вслед, потом начинает смеяться, хохочет от души, до упаду – так что Ян Петер в конце концов вторит ему; ещё улыбаясь и качая головой, выходит в соседнюю комнату, вытряхивает из шкафа оставшиеся шмотки, выбирает подходящие, кидает брату – лови, ступай в душ.

Всё собрано. Ян Петер у окна курит и наблюдает обстановку, его брат бреется в ванной; Анна с чёрной книгой в руках, последний раз, неподвижно и молча читает закорючки справа налево: “окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега”.

Они одеваются и едут на вокзал.

До границы они едут со всеми удобствами, а там инсценируют рассеянность и неудачу, садятся не на тот поезд, выйдя погулять, и уезжают совсем в другую страну, в битком набитом тёмном составе. И там, среди страха и скрежета зубовного, Анна поёт, Кристиан играет на губной гармошке, а Ян Петер показывает фокусы. Будем надеяться, что они доедут живыми в спокойные края.

Счастливого пути.