Сентиментальный рассказ

Герасим выпрямился, поспешно, с каким-то болезненным озлоблением на лице, окутал веревкой взятые им кирпичи, приделал петлю, надел ее на шею Муму, поднял ее над рекой, в последний раз посмотрел на нее... Она доверчиво и без страха поглядывала на него и слегка махала хвостиком. Он отвернулся, зажмурился и разжал руки... Герасим ничего не слыхал, ни быстрого визга падающей Муму, ни тяжкого всплеска воды; для него самый шумный день был безмолвен и беззвучен, как ни одна самая тихая ночь не беззвучна для нас, и когда он снова раскрыл глаза, по-прежнему спешили по реке, как бы гоняясь друг за дружкой, маленькие волны, по-прежнему поплескивали они о бока лодки, и только далеко назади к берегу разбегались какие-то широкие круги.

Муму, быстро опустившись на самое дно, на секунду оскалилась: всё-таки он сделал это. Ну почему? Почему он не взял её с собой в бега, в деревню — а ведь он решил бежать, он думал об этом всё время, пока она пожирала горячий мясной борщ. Муму вспомнила две слезинки, выкатившиеся из глаз Герасима — ведь ему было жаль её, ведь больше никого у него не было. И всё равно он решил убить Муму. А мог бы отпустить, или взять с собой… Люди…

Муму быстро распутала зубами узелки и оттолкнулась задними лапами от скользкого дна — вверху удалялся мутный силуэт лодки, унося с собой Герасима. Неслышно вынырнув, собака быстро, по-собачьи, поплыла вслед за лодой. Не прошло и пяти минут, как она уже надёжно держалась за борт, так что несостоявшийся собакоубийца её не видал. Насчёт того, что он услышит плеск, или что-нибудь ещё, Муму не беспокоилась, и потому дала волю чувствам — давно она так не выла и не лаяла. Ну ничего, думала она злобно, будет вам сейчас праздник жизни. В животе у неё бурлило, всё громче и громче. Славно, что Герасим глух…



Через некоторое время по тракту размашисто шёл здоровенный детина-мужик в красной рубашке. Нетрудно догадаться, что это был Герасим. Он шёл, ничего не слыша и почти ничего не видя, полный дум о Муму, мысли перекатывались в его голове как тяжёлые камни, как мельничные жернова, цеплялись друг за друга как кирпичи, которые он привязал к шее любимой собаки… Глаза мужика затуманились, и он не сразу разглядел впереди, на дороге, какой-то невысокий силуэт. Лишь когда до него оставалось саженей пять. Герасим вдруг понял, что это собака. И не простая собака, а похожая, очень похожая на утопленницу Муму. Герасим завороженно остановился…. Опустился на
корточки, глядя собаке прямо в глаза.

— Муму? — промычал он.
— Муму, муму, — ответила собака, вставая на задние лапы. Морда её оказалась почти на уровне герасимовой. Муму подбоченилась, и сказала:
— Я-то Муму, а вот ты-то кто? Мудак ты, Герасим, больше ничего. Нашёл, как против крепостного права бороться — собаку безгрешную утопить, животину свою родную, друга единственного… эх, не буду продолжать, а то зарыдаю, как бешеная.
Герасим тупо смотрел на Муму, совсем не шевелясь.
— Да что с тобой говорить, — презрительно продолжала собака, — я вот тут распинаюсь, слова всякие произношу, а ты ведь нифига не слышышь, думаешь, что я лаю, да? Ну конечно. Если собака, так только лаять и может. Да я, если хочешь знать, всех вас на хвосте вертела, понятно? Вы стоите на одной из самых низких ступеней общественного развития. Воюете, убиваете друг друга, да вообще — свиньи вы, да простят меня свиньи. Короче, обидел ты меня, Герасим. Люто обидел. Ни за что, ни про что — петлю на шею, и в озеро. Потому и сам не обижайся…
С этими словами собака прыгнула на мужика и… Герасим, ни слова не говоря (ха-ха-ха), упал на бок.
Муму в недоумении принюхалась.
— Фу… Обморок.
Она попинала мужика лапой в бок. Тот лежал неподвижно, только повизгивал утробно.
— М-да… Ну ладно, — Муму улыбнулась, — хотела я тебя, Герасим, если честно, съесть. За то всё зло, что ты мне причинил. Но раз такое дело, Бог с тобой. Не судья я тебе. Прощай, всё ж были мы друзьями. Может и свидимся ещё.
Муму пошагала в сторону города, а Герасим ещё долго лежал в пыли, глядя, как удаляется собачка.



— Гаврила! Гаври-и-ила! — противно заорала барыня, глядя на Муму.
Та, активно виляла хвостом, трогательно глядя исподлобья на бесформенную женщину.

С топотом пришёл Гаврила. Увидев собаку, гаденько ухмыльнулся:
— Омманул немой-то… А говорили — скажет-сделает. Отпустил собаку.
— Я хочу, — вступила барыня, — чтобы этой собаки не было. Немедля! Понятно?
Гаврила открыл рот что-нибудь ответить, но Муму его опередила.
Поднявшись по весь рост, она сплюнула и сказала, глядя барыне прямо в глаза:
— Ах ты жаба ужасная… Через тебя Герасим муки совести принял. Через тебя меня чуть смерть лютая не настигла. Молитвы знаешь, Дездемона? Молись, мля…
Барыня громко моргнула.
— Ну всё! Банзай!
С этими словами собака прыгнула на барыню и вырвала ей кадык, наподобие Стивена Сигала. Барыня хрюкнула, завалилась на спину за постелю, засучила ногами, окрашивая пол горячей кровью.
— Око за око, глаз за глаз, так сказать… — Муму посмотрела на Гаврилу.
Гаврила несколько раз пытался перекреститься, но рука не слушалась. Хотел несколько раз обмочиться, ничего у него не вышло. Так и стоял столб столбом.
— Ладно, живи, хороняка, — Муму оглядела его критически. — Передай всем, что месть свершилась. Запомнил?
Гаврила мелко-мелко закивал.
— О-кей.
Муму прыгнула в окно и была такова.
А Гаврила мелко-мелко кивал до конца жизни.



Через некоторое время, когда уже и сенокос кончался, лежал в своей избе мужик Герасим. Приняли его на селе хорошо, староста всем, кому надо замолвил словечко, что мужик работящий, слов на ветер не бросает (ха-ха-ха), дурью не мается. Только вот всё ходит опечаленный, да у каждого своё горе… Приходила было к Герасиму солдатка, приносила того-сего, да не вышло у них ничего — впрочем, солдатка куражиться не стала, полоскать Герасима перед товарками не захотела. Всё ж не все бабы — сволочи.
Лежал Герасим, просветлённый. Эх, повернуть бы время вспять, хотя бы на полгода. Не стал бы он Муму топить. Уж лучше бы барыню, гадюку, утопил. Или ушли бы вдвоём, куда глаза глядят, Рассея велика, а Сибирь — тоже русская земля. Герасим вспоминал, как встретил Муму на дороге. Всё в тумане, только глаза её укоризненные ясно видны. За что? За что?
Заплакал Герасим. Слёзы — сок души. Омывают душу больную, и боль, хоть совсем не проходит, всё же стихает.
Сел Герасим, лёг Герасим. Лёг Герасим -- встал Герасим. Подошёл к окну Герасим, отошёл от окна. Подошёл к двери, вышел в сени, вышел на двор. Тихо, вечереет. Тихо — безмолвно. Всю жизнь так. И вдруг как будто что-то услышал Герасим, вроде шаги чьи-то лёгкие.
— Ну здравствуй, Герасим. — вышла Муму из-за угла. — Вот и свиделись. Помнишь, говорила я тебе.
— Му-му, — промычал немой.
— Да я это. Я…
С этими словами собака прыгнула на Герасима, и обнялись они, словно не было между ними ничего плохого. Простила Муму своего друга.
— Муму! Муму! — радовался Герасим, и весь мир сиял и светился.
А Муму радостно лаяла, тыкаясь горячим языком Герасиму в колючее лицо.