Однако, есть слухи, что в провинции творятся разные беззакония и появляются заговорщики. Они будут примерно наказаны. Чиновникам приказано ловить всех заговорщиков и зачинщиков беспорядков и пойманным отрубать головы. Чиновники за усердное исполнение своих обязанностей будут награждены.

"Русское слово", 22 (09) ноября 1908 года

А, да... Речь о Китае идёт.

Старости

Въ послѣднее время во многихъ часгяхъ войскъ гвардіи для нижнихъ чиновъ стали вводиться чтенія съ туманными картинами. Предметомъ чтеній служатъ разсказы по русской военной исторіи.

«Нива», 1886, №14.

Отрывок из журнала "Юный техник", февраль 1990 г.

Очередь и цена

Многое нам понравилось у «Макдональдса». Но есть два момента, которые настораживают. Первый — очередь. Медленная, тягучая. А ресторан-то быстрого питания. Противоречие какое-то. Преодолеть его можно, считает председатель совместмого предприятия «Москва — Макдональдс» В. И. Малышков:

— Нужно всемерно развивать в столице, да и вообще в стране любые формы быстрого обслуживания населения, ставить их на индустриальную основу. Это не только кафетерии типа «Макдональдса» — необходимы пиццерии, небольшие кафе конечно, традиционные русские блинные, пирожковые, закусочные, пельменные...
Второй момент — цены. Кусачие они. Впрочем, судите сами:

«Биг Мак» — 3 p. 75 к.
«Филе-о-фиш» — 3 р. 25 к.
Двойной чизбургер — 3 р. 00 к.
Одинарный чизбургер — 1 р. 75 к.
Обычный гамбургер — 1 р. 60 к.

Эта выписка из меню «Мак-дональдса» явно расходится с рекламными заверениями фирмы, что ее блюда по карману всем... По крайней мере, большинству читателей «ЮТа» в «Макдональдсе» делать нечего.

Это было в 1990, а уже в 1992 году (на 01.07.1992) курс доллара был 125 рублей 26 коп. за 1 доллар США.

Ну и курс доллара в 1998 году... Занимательно.

http://www.audito.ru/rateofexchange/rateofexchange1998.htm

Аттестатъ студiозусу Курильскому

Дань сей студиозусу семинарии Викентию Курильскому, исключенному, на основании семинарского регламента и иных прочих узаконений, в том, что оный, прошед многотрудную и тернистую стезю элоквенции и вступивши уже за праг филозофии, сиречь любомудрия, совратися с пути истины и благонравия и предадеся: гортанобесию, чревонеистовству, кощунству, кичению и рукобесию, за что многажды биен бе вервием по бедрам, батожием — по чреслам, жезломъ — по раменам и дланию — по ланитам от смиренные десницы префекта, такожде заплеванием в зрак и заушением от презуса сугубо истязуем бе, аки лютый и необузданный вепрь; еще и многия другия пакости чинимы ему быша, от его же кондисципулюсов, за неизреченное вертопрашие и презорство.

«Русская старина», 1873, т.VII, сс.579-581.

( Аттестат полностью )

Распоряженіе Петра I о вознагражденіи за архелогическія находки

За человѣческие кости за въсѣ (ежели чрезвычайного величества) тысячю рублефъ, а за голову пят сот рублеф. За денги і протчие вещи, коі спотписью, вдвое чего онѣ стоят.

За камни спотписью по разсуждению.

Один гроб скостми привесть не трогая.

Гдѣ наидутца такие всѣму дѣлать чертежи, как что наидут.

1718 г., іюня 11

Русская старина (006) 1872

Как поэту, Лермонту приписывают знаменитый роман о Тристреме (Sir Tristram), изданный в 1804 г. Вальтер Скоттом, как дополнение к трем томам его «Украинских былин» (Border Minstrelsy); по поводу его Вальтер Скотт вел продолжительный спор с Джорджем Эллисон, отстаивая авторские права Лермонта.

Никольский В.В. Предки М. Ю. Лермонтова // Русская старина, 1873 №4

Ha всеподданнейшей телеграмме 15-го июля из Дедова, от духовенства, Государь изволил начертать:

«Русские люди могут положиться на Меня — Я никогда не заключу позорного или недостойного Великой России мира».

Правит. Вестник 1905 г., № 154.

Указ царя Алексея Михайловича

10-го мая 1651 года.

Зачали на Москву приходили разные еретики и немцы и просити нашия царские службы; а мы, собра архиепископы, архиереи, архимандриты и иереи на думу, и положили со думными людьми: их б........ детищ немцов на воеводство не посылать и к воеводству не определять, а быти им б........ детищам немцам только в Москве и записываться по черной сотни; а в службу нашу царскую вступати по нужде в ратную.

Русская старина (118) 1904

Указ o высылке ко двору котов.

1745 г.

Сего ноября 2-го дня, в указе её императорского величества из высочайшаго её императорского величества кабинета в казанскую губернскую канцелярию, писано: октября 13-го дня её императорское величество указала: сыскав в Казани здешних пород кладеных самых лучших и больших тридцать котов, удобных к ловлению мышей, прислать в С.-Петербург ко двору её императорского величества с таким человеком, который бы мог за ними ходить и кормить, и отправить их, дав под них подводы и на них прогоны и на корм сколько надлежит немедленно. Того ради, no указу её императорского величества и по определению генерала-лейтенанта кавалера и Казанской губернии губернатора Артемья Григорьевича Загряжского с товарищем, велено об оном в Казани в народ публиковать, и публиковано, и выставлены листы. И ежели кто имеет y себя таковых кладеных котов, оных бы, для скорейшаго отправления, объявили в губернскую канцелярию конечно от публикования в три дни, опасаясь за необъявление, кто оных имеет a не объявит, штрафа по указам; також к имеющимся в Казанском уезде вальтмейстерам и в ближние в Казане провинции и в город Уржум o публиковании и o сыску таковых же котов в самом скором времени и o присылке в губернскую канцелярию послать указы.

Примечание. Выписано из указа свияжской провинциальной канцелярии в царевокошкайскую* воеводскую канцелярию, от 4-го ноября 1745-го года за № 4,050. Под Казанским уездом нужно разумет те местности Казанской губернии, которые ве входили в состав провинций и находились в непосредственном заведывания губернатора. Находящийся ныне в Вятской губернии уездный город Уржум считался приписным к Казанскому уезду. Вальдмейстеры заведывали корабельными лесами.

Сообщ. А. Г. Пупарев.

Русская старина т. 3, 1871
-----------------------------
* Так было в тексте. Какая милая опечатка.

Распоряжение императора Павла об улучшении русского языка.

Высокоблагородный и почтенный С.-Петербугской губернии господин губернской прокурор. Государь мой! За долг себе поставляю рекомендовать вам, дабы вы во отношениях ваших ко мне и во все судебные места по каким бы то нибыло делам изъяснялись самым чистым и простым слогом, употребляя всю возможную точность и стараясь изъяснить лучше самое дело, a высокопарных выражений, смысл потемняющих всегда избегать! o исполнении чего имеете вы дать ваши предписания и подчиненным вам прокурорам и совокупно с ними наблюдать, дабы оное в самой точности исполнено было и во всех присудственных местах С.-Петербургской губернии, объявя имянно что на сие есть высочайшая воля его императорского величества. Вашего высокоблагородия покорный слуга К. А. Куракин.

№ 749. Декабря 29 дня 1796 года.
(Его высокоблагородию Татищеву).

сообщ. А. г. Пупарев.

Высочайшее повеление 1797 года об изъятии из употребления некоторых слов и замене их другими.

Слова отменяемыя: .......... В замен их повелено употреблять:

Обозрение .......... Осмотрение.
Врач .......... Лекарь.
Выполнение .......... Исполнение.
Пособие .......... Помощь.
Преследование .......... Посланной в погоню.
Сержант .......... Унтер-офицер, хотя и прежде отставлен.
Общество .......... Этого слова совсем не писать.
Граждане .......... Жители или обыватели.
Отечество .......... Государство.
Приверженность .......... Привязанность или усердие.
Стража .......... Караул.
Степень .......... Класс.
Отряд .......... Деташемент или команда.

Сообщ. В. С. Глинка из бумаг покойного издателя «Русского Вестника» С. Н. Глинки.

Русская старина т. 3, 1871

ПОЛВЕКА НАЗАД.

Е. Скальковский. За год. — С.- Петербург: тип. A. С. Суворина, 1905. Сс.4-20

Я могу сказать, как Жюль Леметр: «J'arrive á l'âge ou l'on a infiniment plus des souvenirs que d'espoirs». К сожалению, я не вел своих записок, но обстоятельства жизни сохраняются живо в моей памяти, да и возстановить их не трудно, потому что архив мой держится в порядке и легко может когда либо послужить материалом для мемуаров. A спешить надо; годы после сорока лет имеют, по верному замечанию одного философа, только шесть месяцев, a после шестидесяти — шесть недель.

Dire du mal de ses contemporains в известном возрасте составляет ведь одно из немногих удовольствий. Я не дошел еще до этого состояния, поэтому предлагаемые отрывки из моих воспоминаний не будут проникнуты пессимизмом.

Прежде однако чем печатать свои воспоминания, я припомнил, какова была в общих чертах жизнь в годы моего детства, сравнительно с тем, чем [4] она представляется теперь. Пятьдесят и пятьдесят пять лет не Бог весть какой период, a надобно сказать, что бытовая сторона жизни очень много изменилась в России за это время. К этому мне придется еще возвращаться несколько раз в своих воспоминаниях, так как я застал и крепостное право, и военные поселения, и кантонистов, и дранье сквозь строй.

Различие жизни было уже в устройстве домов и квартир. Номеров на домах не было, но писались имена и отчества владельцев с чинами; много было домов на имя жен, особенно если владели чиновники, занимавшие «интересные» места. Так как дома строились более для залога по откупам, то строились неважно, русские архитекторы были плохи, ссуды по постройке давали приказы общественного призрения. Водопроводов не было ни в столицах, ни в провинции. В Петербурге воду привозили в бочках в ручную дворники, беря ее подчас из Фонтанки и из каналов. В Одессе воду, слегка солонцоватую, привозили на лошадях из колодцев особые водовозы, a затем во многих домах собирали в цистерны стекавшую с крыш дождевую воду. Эту же воду собирали в «перерезахъ» (полубочках) для стирки белья прямо из сточных труб.

За неимением водопроводов не было, конечно, ватер-клозетовъ; мало того, даже в губернских городах не было особых buen retiro. В Полтаве еще в 1863 г. я был свидетелем, как в [5] трехэтажном доме мой знакомый, управлявший губернскими акцизными сборами, нанимая квартиру, спросил: «Где же необходимыя места?»

— Помилуйте, как бы стыдясь говорил домохозяин, что это вы такое говорите... Да вот тут, если угодно... на травке...

В Кутаисе в 1869 г. я прожил лето в центре города в таком же точно положении.

Если мало заботились о своем комфорте, то еще менее заботились об удобствах прислуги. В нашем доме в Одессе, довольно просторном, буквально не было ни одной комнаты, специально назначенной для прислуги. Как она спала, нас, детей, и не интересовало, ибо мы ложились спать ранее. Очевидно, помещался каждый там, где работал: кучер на конюшне, кухарка на кухне, горничные и прачка в прачечной, няньки с детьми, лакеи в коридорах,—где попало. He более того стеснялись с гувернантками, учителями. У них не было своего угла и они спали с детьми, в библиотеках и т. п. Когда моя старая нянька Оксана умирала в 1848 г. от холеры, ее положили на диван в столовой, где мы спокойно обедали. Что сказали бы современные гигиенисты! О гигиене и тогда впрочем уже слыхали, читая «Макробиотику» Гуфеланда.

При этом, вследствие плохого состояния гостиниц даже в Петербурге, в домах постоянно были временные гости, приезжавшие из провинции родственники и знакомые и жившие по месяцам. Им делали [6] на полу и диванах постели, для чего в каждом доме имелся большой запас подушек и постельного белья.

Электрических звонков не было, звонили, дергая за проволоку, а в комнатах звонили в ручные звонки. Изобилие прислуги, разных приемышей. казачков и босоногих девчонок, сокращало потребность в звонках.

Дрѵтою несуществующей теперь потребносгью была необходимость иметь помещение для провизии, ддя угля и сена, Тогда только в столицах, и то далеко не вполне, можно было достать что угодно за деньги и во всякое время. В провинции, даже в Одессе, приходилось припасать все на целую зиму. В подвалах сажались вь песке овощи, затем заготовлялись дома варенья, пастилы, соленья и т. п. Моменты, когда варились варенья, желе и т. п. были поистине райскими для нас детей. Мы целый день вертелись в кухне около чистящихся фруктов и y кипящих Медных тазов, обжигая себе подчас языки, желая полакомиться еще неостывшим вареньем. Для всех подобных операций требовались помещения. Даже в больших городах держали дома коров, козлов, птицу и множество собак.

В еде и питье большой разницы я не помню, хотя, конечно, цены провизии были тогда совсем другия. Правда, считали еще на ассигнационные «старые» рубли, хотя кредитки были в ходу еще с 1813 г. В Одессе, например, 1-й сорт говядины [7] стоил 4 коп. за фунт. Зато сахар стоил гораздо дороже нынешнего и все хозяйки, где не было особых экономок, запирали его тщательно на ключ. Чай стоил вдвое дороже нынешнего. Коньяк мало был тогда в ходу, пили ром — «настойку на клопахъ», как наэывали его по запаху. Обедали в Петербурге в 4 часа, в провинции в 2 часа; в деревне ужин был тот же второй обед и начинался непременно со щей или супа.

Искусственные минеральные воды были давно известны, но их пили больные. Толъко после Крымской войны вошло в употребдение питье во всякие часы и за трапезами сельтерской и др. минеральных вод. Зато квасы и другие домашние напитки и наливки были лучше нынешних.

Хорошие повара из крепостных воспитывались в столичных ресторанах. Повара были большие пьяницы, как и вообще мужская прислуга, но их ценили. Из крепостных таким же образом воспитывали и других специалистов. Идеал каждого помещика был тогда иметь все y себя, поэтому были и крепостные переплетчики, и настройщики, и фельдшера.

Лечились тогда иначе, чем теперь. Какая бы болезнь y вас ни была, прежде всего полагалось рвотное, затем строжайшая диэта. Развые настои и сушеная малина и др. играли значительную роль, a весною «чистили кровь» чаем из разных трав. Кровопускание, пиявки и банки также были в большом [8] ходу. В каждом доме быда непременно стеклянная банка с пиявками. На юге бани мало были в ходу, но на севере и в Петербурге не быть хотя раз в неделю в бане считалось преступлением. Тут была своего рода виртуозность. Я видел раз купца, котораго растирали мочалкою с песком, a на полок поддавали в это время кислыми щами!

Готовые папиросы, изобретенные в Петербурге Спиглазовым, не были известны в провинции, в Одессе курили восточные "пахитосы» дамы; мужчины дома курили трубку, a вне дома сигареты, которые искусно свертывали руками и склеивали слюною; табак продавался в бумажных серых картузах, акциз с него был ничтожный, хранился табак в разнообразных кисетах. Дамы вышивали эти кисеты шелком и бисером, как равно чехлы для чубуков.

Колекции трубок с дорогими янтарными мундштуками и более или менее длинными чубуками составляли одно из главных украшений кабинетов в помещичъих домах. Чубуки служили не только для курения, но ими "учили" прислугу, a иногда и жен. Множество людей, особенно пожилых, нюхали табак — "для очищения зрения".

Спички, составлявшия монополию казны, были скверны и дороги. Для курения их заменяли трутом, вытесывал на кремне железным кресалом искры, что делалось очень ловко.

Освещение было довольно элементарное. Даже в [9] Петербурге газ был на Невском, Морской и набережной, остальные улицы освещались смесью спирта со скипидаром. Одесса и провинция освещались конопляным маслом. Фонарщики, тушившие утром фонари, убивали ex offиcиo собак. Стеариновые свечи были предметом роскоши: их жгли в гостиныхъ; ранее для этого употреблялись восковые свечи. В парадных комнатах и коридорах горели кинкеты (аргантовы лампы), остальные лампы с деревянным маслом требовали заводки. Вообще же преобладали сальные свечи, нуждавшияся в постоянном снимании нагара. Железные щипцы для этого лежали повсюду. Снимание нагара пальцами считалось признаком mauvaиs genre'a.

Фотография еще не была изобретена. У кого не было средств снимать с себя портреты масляными красками или акварелью, те обменивались силуэтами, вырезанными на черной бумаге. В начале 60-х годов распространились уже дагеротипы, где фигура ваша представлялась навыворот, где, смотря прямо, вы видели только себя как бы в зеркало, a чтобы увидеть дагеротипное изображение, надобно было смотреть сбоку и не против света.

За отсутствием фотографий в ходу были «сувениры" из волос и разных вышивокъ; барышни и горничные проводили огромную часть времени за пяльцами. Иногда предпринимались огромные совместные работы по вышиванию, напр., стенного ковра, где сразу участвовало много барышень. Молодые люди [10] присоединялись добровольцами к подобным работам. Я не только кадетом, но и офицером помогал вышивать фон, получая строгие выговоры за неравномерность крестиков и спутывание гарусных клубков. Помогать „хорошеньким барышням разматывать эти клубки составляло даже привилегию избранных. Женщины средних лет и старухи вязали. Вязание чулков было страшно распространено, потому что тогда все носили домодельные чулки и носки.

Театр и тогда очень любили; в моде была итальянская опера: Россини, Беллини, Доницетти, Верди, немного Меркаданте; из русской музыки признавались романсы и цыганские песни. В ходу было чтение, иначе иные и не спали как под чтение. Читали особенно Дюма-отца, Евгения Сю, Диккенса, Теккерея и Жорж-Занда в переводах. Из русских писателей я постепенно помню успех Гоголя, «Бедных людей» Достоевскаго, первых повестей Писемскаго, «Записок Охотника» Тургенева, стихов Фета; в Крымскую войну вошел в моду Толстой. Марлинский, Кукольник, Булгарин, Основьяненко уже в то время презирались. Если читали по-русски, то разговаривали между собою более по-французски, особенно женщины.

Книжных магазинов и тогда было не мало, иностранных книг даже как будто более нынешнего. У каждого помещика непременно была библиотека, много было книг рукописных. Еще в начале [11] 50-х годов я не видел «Горя от ума» иначе как в рукописи. Газеты имели гораздо менее значения. До Крымской войны читать можно было только «Северную Пчелу». Во время войны «С.-Петербургские Ведомости» и «Русский Инвалидъ» улучшились в содержании, но каждый давал материала для чтения не более как на одну страницу нынешних газет. Провинциальные газеты, как «Одесский Вестникъ», давали еще менее для чтения. Из иностранных газет в ходу более всего были «Иndépendance Belge» и аугсбургская «Allgemeиne Zeиtung»—орган Меттерниха. К остальным русская цензура относилась весьма косо. A тогда было более десяти разных цензур и сочинения самих цензоров цензуровались очень придирчиво товарищами по цензурному комитету. Само собою, все печаталось в ручную и скоропечатных машин, a тем более стереотипов не было. При издании книг на них объявлялась подписка и список подписчиков печатался при книге. Газетную подписку тоже собирали всяким путем, чуть не Христа ради.

Стальные перья уже были изобретены, но предпочитали писать гусиными. Очинка перьев была своего рода искусством и многие чиновники сделали карьеру умением чинить перья «по руке» своих начальников. В гимназии чинил нам перья учитель чистописания и, подавая очиненное перо, говорил с гордостью: «Таким пером не писал сам король неаполитанский!» [12]

Написанное засыпалось песком. Готовых конвертов не знали, письма, если имели чистую последнюю страничку, складывались, и на этой же странице писали адрес, чаще большими ножницами вырезывали из простой бумаги конверт. Оплатки употреблялись только для дамских записочек, все запечатывалось сургучем, и в печатании тоже было своего рода искусство: наблюдалось, чтобы сургучная печать лежала тонким слоем, не коптилась, не прожигала конверта.

Почтовых марок и почтовых ящиков не было. Письма надобно было относить на почту и деньгами уплачивать портовые деньги. Почта ходила не каждый день, в деревню она не заходила—туда письма отправлялись «с оказией». В Одессе письма и посылки получались из деревни через чумаков, привозивших пшеницу или приходивших за солью.

И мужские и женские туалеты были гораздо проще нынешних. Мужчины неизменно носили черные галстухи, завязывая ихъ; готовых галстухов тогда не было. Зато многие еще носили жабо и манжеты. Панталоны с гульфиками носили только гусары, остальные? даже военные, носили панталоны a grand pont. Все брились, даже военным усы было дозволено носить лишь в 40-х годах. Дамы, конечно, о нынешних роскошных dessous и понятия не имели, все носили белыя крахмальные юбки, белые чулки, башмаки кожаные или люстриновые без каблуков и пуговицъ; роскошь была в шалях. [13]

В черте оседлости обращал на себя внимание костюм евреев. Указ на этот счет императора Николая плохо исполнялся и замужния жидовки ходили с бритыми головами в париках, мужчины носили длинные пейсы, летом ермолку, зимою огромную лисью шапку. Длинный лапсердак прикрывал ноги, одетые в короткие штаны и белые грязные чулки, обувью были шлепанцы. У детей в штанах был квадратный вырез, из котораго висели концы запачканной рубашки.

Экипажей на лежачих рессорах почти не было. Большия ландо были так высоки, что влезали на них по трем ступенькам. Экипажи были всегда с ливрейным лакеем, богатые еще ездяли цугом с форейторами. Последние неслись с гиком, хлеща по спине нагайками встречавшихся извозчиков.

Извозчики в Петербурге были преимущественно «гитары», где мужчины садились верхом и держали за талию сидевшую впереди боком даму. Эта привычка держать дам за талию осталась и когда гитары заменились в конце 50-х годов пролетками. В Одессе все русские извозчики были парные пролетки, но кроме того были «малхамузы»—маленькия жидовские повозочки без рессор, кучера которых на козлах сидели чуть не голые. Их брали студенты и др. небогатая публика, особенно для загородных поездок.

Мальпосты отправлялись только из столицы до Харькова, Варшавы и границы на Ригу. На них [14] записывались заранее. Мальпосты были удобны, но много значило, с кем приходилось ехать. Раз мне попалась в купэ хорошенькая гувернантка, но другой раз я ехал с старым жидом, который во сне сваливался на мою подушку, благоухая чесноком.

В средствах сообщения однако и тогда была потребность и по дороговизне езды на почтовых, из Одессы, например, ездили в Кишинев, Тирасполь и т. д. в «будахъ», огромных жидовских крытых повозках, наполненных всяким сбродом. Можно себе представить, какое было там количество разных насекомых.

Помещики, имевшие своих лошадей и запасы продовольствия, предпочитали ездить «на долгихъ», т. е. останавливаясь на ночь, a в полдень кормя своим овсом лошадей часа по три или по четыре.

Но и на почтовых процедура переезда нс многим сокращалась. Шоссе было очень мало, мосты, где были тщательно объезжались: их вечно чинили. Осенью и весною проезда совсем, кроме как для почты и курьеров, не было. Сколько раз мне случалось стоять по суткам на переправах, ожидая замерзания или вскрытия рек.

Лошадей на станциях никогда не было. Под Тифлисом в Мцхете я просидел три дня, имея казенную подорожную. Подорожные имели преимущества. Под Архангельском на подорожную по Высочайшему повелению мне выпрягли всех лошадей y совсем готового к отъезду английского пастора, [15] который обещал жаловатъся английской королеве. Лишения ожесточали. Жалобная книга была переполнена жалобами, на которые не обращали внимания. На Пермском тракте я прочел жалобу некоего аптекаря, который умирая проклинал почтовое ведомство. На тракте из Ярославля в Вологду в «описании пути"? вывешивавшемся на каждой станции, было сказано: «дорога сия ни в какое время года для езды ие удобна».

При выезде из городов были шлагбаумы, a при въезде в столицы спрашивались имена и звания. На станциях Николаевской железной дороги нужно было быть. без шляпы. В вагонах никто не смел протягивать ноги, и за этим кондукторы строго смотрели.

В Петербурге запрещено было курить на улице, даже офицеры не смели носить калоши, a o праве ношения очков во фронте издавались Высочайшие приказы по армии. В столицах офицеры ходили в касках, a ранее в шляпахъ; в фуражках дозволялось выходить только на балкон. Некоторая вольность в форме допускалась только для моряков. При проезде генералов на гауптвахтах караул выбегал на линейку, зато арестованных офицеров стерегли не особенно строго; вообще была повсюду патриархальность, суровость с виду и большая распущенность в действительности.

Поездка за границу, кроме как для нескольких счастливчиков, считалась событием, о нем расскавывали всю жизнь. Для получения паспорта, во избежание [16] уплаты пошлины в 600 руб., бралось медицинское свидетельство, о выезде публиковалось три раза в газетах. Для сокращения расходов ездили на казенных пароходах из Петербурга до Любека или Штетина; из Одессы ездили на Галац и далее по Дунаю. При возвращении в Одессу приходилось сидеть в карантине от двух до шести недель, смотря по состоянию чумы на Востоке. Поездка во Францию вообще не разрешалась, и туда, особенно чиновники, ездили только тайком.

Если император Николай Павлович из Рязани в Москву двести верст ехал по двое суток, то что творилось с обыкновенными смертными? В 1866 г., имея додорожную по Высочайшему повелению, я ехал станцию в 37 верст ровно сутки. В губерниях черноземных, как Харьковская и Полтавская, даже летом простая перекладная тонула в грязи и приходилось подпрягать волов для вытаскивания экипажа. В жару такая же мука была в песках: лошади шли шагом по целым часам. Есть на станциях буквально было нечего, хотя на каждой висел под стеклом длинный прейс-курант кушаний. Счастье, если находилась крынка молока или делали яичницу на скверном масле. Самовары были везде нечищенные по годам и приходилос возить с собою в «погребцахъ» и самоварчик и все иринадлежности к чаю. О моих поездках по земским трактам не могу и теперь вспомнить без ужаса. Зимою на границах уездов приходилось дорогу соображать [17] по звездам, как в Сахаре. Встречи с медведями были нередки. Думаю впрочем, что и до сих пор происходит то же самое в глуши России.

В полицейском отношении очень многое измени лось за полвека. Тогда и в столицах без всякой церемонии всех задержанных пьяных по вытрезвлении заставляли мести улицы. Нередко можно было видеть с метлами и отставных чяновников с пряжками за беспорочную службу. После метения всем неизбавленным по закону от телесного наказания давали, вместо гонорара, по 20 розог и отпускали с миром.

Полиция заменяла тогда и судебных следователей, и судебных приставов, и нотариусов, производила взыскания по векселям и т. д., но жалованья ей почти никакого не полагалось и она жила взятками. На взятки тогда смотрели иначе и о «безгрешных доходахъ» публично разговаривали, исчисляя спокойно, сколько кто имел ях от своего места, полка или эскадрона и сколько получали другие. Все открыто имели добавочное жалованье от откупщиков.

Особенностью того времени была работа арестантов. В цепях и с бритыми головами арестанты чинили в городах мостовые, сажали деревья на бульварах, a в свободные минуты просили y проходящих милостыни, что нисколько не возбранялось, ибо казенное содержание арестантов оставалось в карманах начальников арестантских рот. Это [18] были офицеры из «бурбоновъ», сидевшие лет по двадцать в каждом чине; мундиры они имели с зелеными выпушками, так как роты состояли в путейском ведомстве.

И в других ведомствах были такия же части, не пользовавшияся никаким уважением в обществе, например пограничная стража, в морском ведомстве — ластовые экипажи; был целый корпус внутренней стражи, называвшийся корпусом «внутренней кражи». Его главное занятие было препровождение арестантов, все офицеры корпуса из бурбонов или из неспособных кадет, не выдержавших экзамена, имели на каске бомбу с тремя пламенями, в насмешку называвшихся «распятым воробьемъ». У казаков было так мало образованных людей, что огромная часть офицеров была «заурядъ», были даже «зауряд войсковые старшины», т. е. майоры, которых производили опять в хорунжие, a подчас снимали эполеты и секли; последнее впрочем считалось злоупотреблением.

Лучший состав офицеров, после гвардии, был в кавалерии, где служили помещичьи дети и где было много остзейцев, сравнительно образованных и делавших быструю карьеру.

Кавалеристы и потому еще имели значение, что танцы тогда играли гораздо болыпую роль; в помещичьих домах танцовали до упаду, начиная с обеда. Танцы за последние полвека мало изменились; в то время, о котором я говорю, гросфатеры, матрадуры [19] и гавоты были уже оставлены, новостью была полька-мазурка (полька вошла в моду лет десять раньше). Перед Крымскою войною вошел в моду «скотишъ», а после войны английская кадриль "лансье», но оба не удержались. Уже шестьдесят лет назад волочить в кадрили ноги, вместо проделыванья разных «шассе», считалось признаком хорошаго тона.

В ходу были petиts jeux, a в начале пятидесятых годов все помешались на верчении столов.

Сечение давало много работы полиции. Каждый недовольный своей прислугой давал ей записку и отправлял в часть, где пристав всыпал сколько нужно, по своему благоусмотрению. Сечение, вообще, играло тогда большую роль. Современное поколение не знает даже различия между кнутом и плетьми, a еще меньше значение фухтелей, шпицрутенов, что такое значит сечь "в пересыпку" (т. е. палками с одной стороны, розгами с другой) и т. д.

Прежде в гимназиях секли каждую субботу всех неуспешных, a в кадетских корпусах секли каждый день. В корпусах были и более торжественные наказания — перед ротою и перед целым корпусом. Случалось, что кадет засекали до смерти. У помещиков драли на конюшне. В юго-западном крае секли даже дворянок-покоювок (горничных), но оне требовали, чтобы при сечении им в виде привилегии подстилали ковер.

В семейном быту были те же нравы. Безобразов высек жестоко своего сына камергера. У нас, [20] в Херсонской губернии, улан Терпелевский, обиженный тем, что барышни сговорились не танцовать с ним, позвал свой эскадрон и перепорол на балу ввсх дам, за что, впрочем, попал под суд. Об этом факте разговаривали, как о молодечестве. Но если в полиции секли аккуратно, то в остальном там преобладали патриархальные нравы; будочники, дажѲ в Петербурге, с алебардами, в уродливых картузах, спокойно спали y себя в будках ло целым дням. Я лично много раз видел, как будочник y Полицейского моста занимался, при помощи своей алебарды, ловлею дров с проходящих по Мойке барок, делая себе запас на зиму.

Полвека назад и здоровались иначе, чем теперь. Дамам рук не жали, y старух целовали ручку, государя при подаче руки целовали в плечо. Подавали руку с разбором. Некоторые, считая себя высшей породы, никогда руки не давали. Одесский генерал-губернатор гр. А. Г. Строганов никому руки не подавал, держа на приемах в одной руке платок, a в другой— табакерку. Только раз в год, в царские именины, корпусному командиру Безаку он протягивал один палец левой руки.

БОМБАРДИРОВКА ОДЕССЫ 10-го апреля 1854 г.

Е. Скальковский. За год. — С.- Петербург: тип. A. С. Суворина, 1905., сс.57-79

Я где-то читал, что в прежние войны русская публика, будто бы, очень мало интересовалась военными событиями и только в нынешнюю кампанию интерес её к подобным событиям проявился. Это совершенно неверно. Возбуждение умов в Сербскую и Восточную войну 1877 г. y всех в памяти. Чрезвычайно интересовалась русская публика и Итальянскою войною 1869 г., и Франко-немецкою 1870-71 гг. В Крымскую войну было буквально то же самое. Войною интересовались даже в деревнях и моего приятеля, покойного профессора П. В. Панаева, одна баба в деревне спрашивала: правда ли, что посылают в Севастополь каких-то двух гигантских медведей, которые должны съесть англичан?

Каждый день y нас в Одессе за столом только и было разговоров, что о войне; осаду Севастополя я до сих пор помню изо дня в день. Был даже [58] какой-то таинственный телеграф, и без электрической проволоки слух о смерти императора Николая Павловича и падении Севастополя долетел до Одессы ранее получения официального извещения.

Восточная война началась как раз в то время, когда я из второго класса гимназии перешел в третий и был уже развит настолько, что читал газеты и исторические сочинения.

Очень хорошо помню, как пошли первые слухи о войне, как вернулся в Одессу Меншиков, как мой отец ездил к нему представляться на пароход «Владимир», как вернулось в Одессу наше константинопольское посольство с Озеровым во главе. Живо помню успех глупых стихов: «Как в воинственном азарте воевода Пальмерстон», рассказы о наших безконечных неудачах на Дунае, о сражениях под Ольтеницей, причем начальствовал наш сосед, генерал Даненберг, под Четати, о неудачном штурме Араб-Табии.

Победы на Кавказе и разгром турецкого транспортного флота под Синоном являлись утешением. «Художественный Листок» Тима изображал виды этих сражений. После Синопского дела, которое, как тогда не знали, являлось нарушением данного нашими дипломатами обязательства, заговорили и о войне с союзниками. Наполеон И был очень популярен еще в России, но французов не очень любили, отчасти по свежим воспоминаниям войн начала XИX столетия, отчасти как союзников [59] поляков, к которым на юге России относились довольно враждебно. Англичане, хотя наши постоянные противники в Восточном вопросе, пользовались в Одессе скорее симпатиями, отчасти, благодаря англомании кн. Воронцова, номинального еще новороссийского генерал-тубернатора.

Английский консул Иемс, почтенный старый джентельмен внушительного вида, дом котораго с большим садом в конце Канатной улицы находился недалеко от нашего дома, был другом нашего семейства, и я помню, как моя мать и m-me Иемс горько плакали при прощаньи в карантине, когда Иемсы уезжали по случаю войны в Мальту, где старый Иемс и умер, не видав Одессы. Дом его купил Вассал.

Одесситов поразило вскоре затем известие, что стоявшия в гавани иностранные суда, нагруженные хлебом, снялись с якоря, говорят даже, обрубив причалы, и ушли один за другим в море. Между тем на другой день опубликовали Высочайшее повеление о воспрещении вывоза хлеба за границу.

Этот выпуск кораблей повлек за собою отдачу под суд исправлявшаго должность новороссийского генерал-губернатора Федорова, начальника таможенного округа Местмахера, капитана над Карантинным портом Потемкина и других лиц. Дело, с внешней стороны, подробно изложено в известном сборнике процессов Любавского и за смертью Федорова окончилось ничем. Местмахер был даже потом градоначальником в Одессе. [60]

По тогдашним одесским рассказам, это некрасивое дело может служить блестящей иллюстрацией наших канцелярских порядков. Федоров был человек хотя мало образованный, но честный и исполнительный, скорее даже строгий. Он ходил с костылем, которым «дверем затворенным» «учил» провинившихся чиновников, не взирая на чин. Долголетнее управление Федорова Бессарабией составляет эпоху в истории этой страны: он переловил всех разбойников, нагнал страх на воров и укротил помещиков и чиновников, грабивших без церемонии бедных молдованских царан. Орудием для этого дела была та же клюка. Приехав как-то в Аккерман, Федоров отправился в земский суд, переколотил всех его членов и на память положил свой костыль на стол в присутствии около зерцала. Историческая палка эта лежала там много лет, внушая спасительный страх кому следует.

Что были тогда полицейские учреждения, показывает следующий анекдот. Одесский военный губернатор гр. Ланжерон, желая обругать своих чиновников, сказал им:

— Ви cochon, ви овец (прикладывая кисть руки к подбородку) мэ...э, vous êtes нижний земский суд!

В 1854 г. Федоров, начав службу солдатом и бывший в Николаеве полицийместером, уже опустился, постарел, стал болезнен и на него получил [61] исключительное влияние старый плутоватый аудитор Гужва. По слухам, одесские хлебные негоциантыгреки, по получении известия о воспрещении вывоза хлеба за границу (цены были очень высокия уже с 1853 г.), поговорили «коммерческим образом» с Гужвою, который, как старый крючкотвор, придумал следующий простой с виду фортель.

По получении Высочайшаго повеления, вместо того, чтобы послать немедленно через казака капитану над портом приказ задержать суда, на что требовалось полчаса, Гужва предложил исполнить Высочайшее повеление «законным порядком», т. е. дать письменное предписание начальнику таможенного округа, тот должен был сообщить его таможне, та капитану над портом и корабельному смотрителю.

Пока предписания эти переписывались и гуляли от одного протоколиста к другому, суда быстро нагрузились пшеницей, ночью выправили судовые документы и к утру ушли в море...

В это время, хотя общее убеждение было, что союзники Одессу, как город полуиностранный, созданный для всемирной торговли французами, итальянцами и греками, не тронут, началя сооружать укрепления.

Одесский порт тогда вовсе не был похож на нынешний; море доходило до подножия Бульвара, вплоть до находящейся y конца знаменитой лестницы церкви. Молы, сооруженные по проекту де Воланта, выдавались недалеко в море. [62]

Наскоро было возведено шесть батарей, для которых частью пользовались каменною стенкой, ограждавшей молы от волн, частью насыпями из земли. По картам, Пересыпь считалась недоступною и батареи, повернутые на юго-запад, охраняли пространство только от мыса Ланжерона до военного мола.

Для вооружения батарей преспокойно вырыли из земли екатерининские чугунные пушки, вбитые в гавани для причаливания кораблей, и попробовали усиленными зарядами пороха. Какия пушки не лопались, ставили на лафеты, a для нагрева до красна ядер наскоро построили простые печи. Каленые ядра были опасны для тогдашних деревянных кораблей; к сожалению, наши пушки не брали далее 300 сажен.

Вскоре после побега судов появился первый неприятельский пароход «Фуриус» и стал делать промеры в порту. Хотя тогда была уже окончена опись Черного моря и атлас Манганари продавался, но англичане — в чем, оказалось, они были правы — не очень доверялись точности русских карт. Пароходу дали сигнал холостыми выстрелами остановиться, a затем пустили ядро, попавшее в кожух. При этом выстреле оказалось, что с борта противуположного к порту (так уверял Потемкин), отходила шлюпка под парламентерским флагом, чтобы спросить, уехал ли Иемс?

Англичане уверяли, что Потемкин стрелял, видя парламентера, a потому прислали три парохода, которые [63] занялись ловлею каботажных судов, так называемых «грицьков» или «херсонских лодок»; a затем в четверг на Страстной неделе появился целый флот. Мы любовались на него с Бульвара и особенно с дачи Ланжерона.

Флот привез требование выдать все находившияся в порте суда. Я очень живо помню, как в ночь с 9-го на 10-е апреля меня разбудил шум в доме. Оказалось, что из соседнего штаба 5 корпуса (дом его был около нашего дома) любезно прислали предупредить отца, что утром будет бомбардировка. Кое-какия вещи наскоро укладывались частью для перевозки в случае пожара, частью для спрятания в погреб. Для предохранения от мелких осколков снарядов отец клал на окна, выходящия на улицу, томы Полного собрания законов. Ни y кого страха не было, a мы, дети, были в восторге. Волновалась только заведующая y нас хозяйством польская дворянка Теофилья Ивановна, ибо в субботу пекутся на Юге России безчисленные бабы и куличи, по местному «пасхи», a для подъема теста требуется полное спокойствие и тишина. Теофилья Ивановна боялась, что от бомбардировки бабы сядут. Несмотря на бомбы, бабы взошли однако отлично и мы их ели по обыкновению с жадностью в первый день после поста, тогда еще аккуратно исполняемаго. Только отец никогда не постился, уверяя, что архиерей разрешил ему это по слабости здоровья. [64]

Утром в семь часов при первых выстрелах мать с маленькими детьми села в карету и поехала к г-же Протопоповой, вдове профессора Московского университета, жившей около собора; отец, его секретарь Захарьевич и Теофилья Ивановна остались дома, который находился недалеко от моря; нас, гимназистов, в 9 часов отпустили пешком, запретив ходить на Бульвар и вообще берег моря. Но мы с братом Александром немедленно спустились в Карантинную балку, на которой еще тогда не было Строганова моста, и отправились по ней к порту, чтобы подняться по Ланжероновскому слуску.

Утро было великолепное. Неприятельский флот стоял вдали сповойно, но отделившиеся от него семь пароходов, идя в кильватер вдоль гавани, сделав раз выстрел или залп с одного борта, переворачивались и, пока заряжались орудия, стреляли с другого борта. Бомбы лопались часто в воздухе, образуя облачко. Картина была очень красивая. Пароходы обстреливали преимущественно Практическую гавань; от времени до времени попадали бомбы и в город. Наши батареи отвечали редко, и ясно было видно, как их ядра не долетали. Неприятельские снаряды долетали до кафедрального собора наПреображенской площади, где происходило архиерейское служение. Оно было описано затем Погодиным, очевидно со слов архиепископа Иннокентия, знаменитаго витии? a тогда одесского иерарха, но не совсем верно. [65]

Мы были с братом и в соборе как раз в в момент, когда одна из бомб лопнула вблизи Соборной площади. Молящиеся, которых было много, хотя далеко не до наполнения церкви, зашевелились, но остались в церкви. Архиерей сказал приблизительно следующее: «Вы слышите громы неприятеля, — они возвещают славу России!» Надо однако заметить, что слышно это было немногим, потому что Иннокентий говорил речи всегда очень тихо, на греческий манер, в нос. Архиерей должен был тогда изображать человека, истомленного постом и молитвою. Вообще речи Иннокентия имели более успеха в чтении, чем на кафедре; популярным он в Одессе никогда не был, все считали его ученым, но корыстолюбивым; не помогли и его двукратные поездки в осажденный Севастополь{1}. Славу ему выписали более Погодин, a затем Палимпсестов.

Как и речь Инокентия, одесская бомбардировка была весьма разукрашена в реляции и приказе ген.адъют. Остен-Сакена, знаменитаго «Ерофеича», командовавшаго тогда войсками в Одессе. Затем, со слов якобы «очевидцев», повторялись об этом событии сильно преувеличенные описания{2}. [66] Г. Барсуков в ХШ т. жизнеописания Погодина повторил эти басни. Погодин писал трогательно, что союзники собрались «разрушить город», что «дрогнула земля, поколебались стены домов и солнце скрылось в тучах порохового дыма». Какая-то княгиня Репнина, описывая, что в соборе священники исповедывали,—что неудивительно, ибо это была Страстная неделя, прибавляет «все готовились к смерти!» В письме Иннокентия сказано: «в самый день Светлаго Воскресения неприятель прекратил огонь», когда он прекратил его еще накануне в 2 часа и слабо стрелял затем до шести.

И до сих пор попадаются подобные же описания. Недавно я читал в газетах депешу о том, что Одесса решила увековечить «победу, одержанную прапорщиком Щеголевым против соединенной англофранцузской эскадры», a корреспондент «Южного Края» написал даже, что Щеголев «разбил английский пароход «Тигр», флаг котораго сохраняется в Морском кадетском корпусе».

В действительности, хотя в город попало по неверности стрельбы от качка судов немало снарядов, одним из коих отбило угол памятника дюку де Ришелье на Бульваре, a другим повредило [67] дом английского консула, о котором я говорил выше, но союзники не имели целью разрушить город. Они имели y Одессы огромный флот, стоявший на якоре, но флот этот оставался спокойным зрителем. Стреляли, как сказано, семь судов, к которым под конец, когда загорелся пароход «Вобан», присоединился двухдечный корабль «Санпарейль».

От выстрелов в городе убито было из числа жителей только трое, a ранено восемь. Зато суда в так называемой Практической гавани были сожжены или потоплены. Гавань называлась Практическою, ибо в ней, как назначенной для каботажа, не было карантина. По карантинной терминологии, по выдержании карантина, суда выпускаются «на практику», т.-е. могут свободно грузиться.

Это выражение подало повод к одесской остроте. Храбрый ген. Лидерс, командир 5 корпуса, ухаживал. за красавицею, женою одного греческого негоцианта, не говорившаго иначе, как: «moи, le zénéral Luders et ma femme». Когда сия гречанка как-то заболела и кто-то спросил её мужа о её здоровье:

— Oh, elle est déjà longtemps en libre pratique, пренаивно отвечал он.

Батарея № 6 в четыре орудия, устроенная в конце военного мола Практической гавани, подвергалась наибольшей опасности. Название мола ввело, повидимому, в заблуждение союзников, считавших Практическую гавань военною. Орудия были [68] поставлены в амбразурьт каменной из известняка стенки, обшитой наскоро досками.

На эти четьтре орудия, которыми заведывал выпущенный за год перед тем из Дворянского полка прапорщик Щеголев и прислуга которых состояла из безсрочно-отпускных аршллеристов и портовых служителей, и обратили особое внимание пароходы, после того, как они избили здания, стоявшия на углу Военного спуска и суда в гавани. Щеголев долго и храбро отстреливался, не взирая на взрыв y него зарядного ящика и на пожар в тылу деревянного магазина казенной Пароходной экспедиции. У него было подбито два орудия, он стрелял из остальных и оставил свой пост, имея на это разрешение, когда пароходы, не обращая внимания на казенные морские карты, подвинулись к Пересыпи, чтобы сжечь там ракетами казенные соляные магазины, и зашли в тыл всем одесским батареям и в том числе Щеголевской.

К шести часам вечера бомбардировка, продолжавшааяся беспрерывно около 12 часов, прекратилась и мы все вернулись домой. Против нашего дома в пустой хлебный магазин Новикова попала бомба, разорвалась и убила... крысу.

Четыре дня спустя весь неприятельский флот, состовящий из 19 линейных кораблей и 9 пароходов, снялся с якоря и ушел. Командовали им адмиралы Дундас и Гамелен. Немедленно всех новорожденных собак, и в том числе в нашем доме, [69] прозвали «Дундасами» и «Дундасиками», оставив Гамелена почему-то в покое.

На третий день после бомбардирвки отец привез к нам обедать Щеголева. Это был истинно русский герой в том роде, как описывает Толстой. Нячего общаго с Георгием Победоносцем или Ричардом Львиное Сердце он не имел. Щеголев представлял оглохшаго молодого безусаго прапорщика в веснушках, с рыжими слегка опаленными волосами. Он держал себя чрезвычайно скромно, застенчиво, вовсе не рисуясь даже по получении отовсюду самых лестных поздравлений. Он затем бывал y нас в доме и им Одесса и вся Россия интересовались, пока Севастополь не создал сотни подобных же героев. О Щеголеве тогда совсем позабыли и только уже в чине полковника, когда Александр ИИ встретил его случайно в Киеве, он сделался флигель-адъютантом.

Кроме Щеголева Остен-Сакен в реляции отличил штурманского унтер-офицера Рыбакова, студентов Ришельевского лицея Деминитру, Скоробогатаго и Пуля и ученика Одесского училища садоводства Бодаревскаго. Первые четыре получили солдатского Георгия и гордо носили его на Бульваре.

Подвиг их состоял в том, что они переносили приказаяия Щеголеву, a кроме того пригнали на батарею «бендюги» со снарядами, брошенные погонщиками. Тогда снаряды возили еще таким примитивным образом. [70]

Награда молодым людям воспалила воображение всех одесских юношей до того, что мы дни и ночи только и мечтали о новой бомбардировке, чтобы идти на батареи. Когда флот снова пришел в конце сентября 1856 г., была общая радость в гимназии, но флот скоро ушел к Кинбурну и геройское настроение кончилось.

Это ожидание новой бомбардировки стало манией всех жителей. В доме моего дяди жил сирота мальчишка Федька, лентяй и забулдыга. Как-то мы сидим и слышим крик «стреляют!» Оказалось, что Федька забрался днем спать под кровать, там, переворачиваясь, он стукнулся лбом об угол, искры посыпались y него из глаз и с просонья он вообразил, что уже пришли желанные англичане!

Вообще одесское население держало себя во время боя бодро, показываясь даже на Приморский бульвар, где стояла тогда знаменитая пушка, стрелявшая в полдень и которую во время войны украли одесские «шарлатаны"! За свою твердость город удостоился Высочайшей грамоты, которую читали и в соборе, и на Бульваре y памятника Ришелье. Вместе с гимназией я присутствовал при этом чтении, происходившем при прекрасной погоде и сопровождавшемся вечером фейерверком. Последние были тогда в большой моде.

Одесса построена из мягкого третичного известняка. Поэтому снаряды свободно проходили через её стены, как через тесто, не разваливая зданий. Зато [71] очень легко было определять те места, куда попали снаряды. Эти места после бомбардировки украсились надписями в роде тех, которые долго существовали в Петербурге после наводнения 1824 г. В дом англомана Воронцова y подножья его дворца попало 200 снарядов.

Бомбы были тогда с пистонами и многие не рвались, почему после бомбардировки было несколько несчастных случаев с мальчишками, которые, найдя бомбу, хотели камнями с мостовой сбить пистон, чтобы посмотреть, что такое положено внутри.

Торговый дух одессистов скоро сказался. Началась торговля осколками бомб. Их брали на память. Когда же y берега Одессы был взят пароход «Тигр», кают-компания котораго была отделана красным деревом, то открылась фабрикация преспапье и других вещей из красного дерева с картечною пулею или осколком снаряда с соответственною надписью{3}. Скоро, конечно, не хватило настоящаго дерева с «Тигра» и пошли в ход куски старой мебели (тогда она была обыкновенно из красного дерева), a обломки снарядов собирались в старой Одесской крепости.

Я отчасти был свидетелем гибели означенного парохода, севшаго на мель y дачи Кортацци в Одессе 30 апреля по случаю тумана и существующей около Одессы магнитной аномалии. Сдача произошла утром; пароход сел так близко к высокому берегу, что орудия его стрелять не могли. Несколько выстрелов [72] нашей конной батареи и сотни дунайских казаков вынудили англичан спустить флаг. Прибежавшая с базара кухарка сообщила нам об этом событии. A тут подвернулся командир 2-го дунайского казачьего полка Тиханов, он взял меня с собою в дрожки и мы поехали к Малому Фонтану. В это время вели уже пленных, окруженных казаками, для помещения в опустевшия по случаю войны здания карантина.

К обеду, т. е. около 2-х часов, вся Одесса в экипажах и пешком собралась около дачи Кортацци. Поехало и наше семейство. Пароход, разбитый выстрелами пришедших на помощь двух английских пароходов, догорал и произошел весьма эфектный взрыв, на который мы и полюбовались. После взрыва остатки парохода были живо разграблены, a выброшенные ранее в море англичанами для облегчения судна боченки, содержавшие не мало рому, тщательно собраны толпою и тут же роспиты.

Две бомбические пушки «Тигра» перетащили на батарею, которую построил на свой счет Джиджи (Осип) Мокко, близ нашего дома в конце Карантинной улицы.

Этот итальянец, толстый краснокожий брюнет, походивший с виду на пирата, был весьма популярен в Одессе. Он был владельцем спасательной лодки, выезжавшей в бури подавать помощь гибнувшим кораблям. По слухам, человек деловой, Мокко, подъезжая, сначала торговался о вознаграждении [73] за спасение, a в случае если в цене не сходился, то преспокойно возвращался обратно, предоставляя корабль собственной участи. Такия операции дали ему возможность построить в Одессе дом и, для очистки репутации, отпустить деньги на батарею. Одна из английских пушек при испытании разорвалась. На батарее Мокко мы, мальчишки, проводили целые дни.

Пленные с «Тигра», конечно, очень интересовали одессистовь. Весь город собрался на иохороны командира порохода Джифарда? которому оторвало ногу. Похороны были в карантине. Гроб везли на лафете; кроме русских войск его сопровождала вся команда и офицеры «Тигра". Меня поразили большие воротнички английских офицеров и то, что чуть ли не самое главное место y гроба занимали два юные гардемарина. Это были лорды Гамильтон и Эльсингтон. Кажется, первый приходился родственником кн. Воронцову, сестра котораго была замужем за лордом Пемброком.

Любезность к пленным выражалась и другим образом: их нарасхват приглашали в гости, a тогда, по изобилию кавалеристов, балы в Одессе были каждый день. На английских офицеров приходилось записываться. И y нас в доме был дан для англичан вечер. Приехали трое: моряк, артиллерист и огромного роста в красном мундире морской пехотинец. Они держали себя просто и непринужденно; барышни, отличающияся в Одессе веселостью, [74] забрали их в свои руки и смеялись над неловкостью англичан в попытках танцовать мазурку. Вообще, не отличающиеся слухом, англичане не могли танцовать в такт.

Англичанам, особенно нижним чинам, так понравилось угощение одессистов, что они неохотно уезжали из плена.

Экипаж «Тигра» был обменен на чинов Балаклавского греческого батальона, взятых в плен при переходе союзников на Южную сторону и при обмене человека на человека некоторые матросы, оказавшиеся в излишке, предлагали за рубль или за два остаться, уступив свое права обмена товарищам.

Балаклавский батальон был курьезное учреждение. Образованный из местных греков, он считался иррегулярным войском и подчинялся новороссийскому генерал-губернатору. Одеты были балаклавцы в черные мундиры довольно тонкого до тому времени сукна с красными воротниками, на голове имели кожаные кивера той формы, что носят английские полисмены. Они были, по настоянию гуманного Воронцова, избавлены от телесного наказания.

Это давало балаклавцам высокое понятие об их привилегированном положении. Когда на инспекторском смотру какой-то генерал сказал: «Здорово, ребята», то батальон промолчал.

К удивленному генералу подошел чуть ли не столетний командир батальона Манто и сказал: [75]

— Здесь маленьких робят нет, ми все гуспода.

По возвращении из плена отдаленных родственников Ифигении в Тавриде распределили по армейским полкам, где они, несмотря на свои привилегии, скоро вкусили прелести «комканий мордасов» от тогдашних Живновских. После войны батальон был упразднен.


-------------------

{1}  Удивительною, наоборот, популярностью пользовался в Одессе архиепископ Дмитрий. Этого безсребренника чтили даже евреи. С виду он был мужиковат и не красноречив.

{2} Даже в истории Одессы, изданной в 1894 г. одесскою думою, говорится о каком-то фантастическом «пленении во время бомбардировки 3-х неприятельских пароходовъ». Правдивое описание Л. М. де Рибаса имеется только в книге «Из прошлаго Одессы». После появления моего описания Щеголев вапечатал в «Военном Сборнике» подробное и точное описание бомбардировки Одессы.

{3}  Надо отметить, что в 80-х гг ХХ века, когда знаменитый крейсер «Аврора» был распилен на Северной верфи, его тисовая палуба (из тисового дерева), в свою очередь, были нарезана на небольшие параллелепипеды, в каждый из которых была вбита аутентичная заклёпка (к оной приварен аутентичный гранёный гвоздь), композицию завершала металлическая пластинка с выгравированной надписью про то, из чего композиция состояла. Естественно, часть таких сувениров (коих было довольно много) дарилась, а часть продавалась, насколько я помню, по трёшке. Говорят, что троих мичманов за это заварили в междудонном пространстве, а одного — самого хитрого — утопили в льялах, старпомом украсили рею, а боцмана килевали (да не просто так, а вдоль), протащили сквозь клюз, после чего останки похоронили в якорном ящике. Но скорее всего, это слухи, потому что однажды тех мичманов видели спустя несколько лет в Берлине, где они продавали оптом куски Берлинской стены. — Прим. Just Hoaxer.