Россия проинформировала Норвегию о намерении приостановить сотрудничество с НАТО. Как сообщили агентству Associated Press в норвежском Министерстве обороны, в посольство Норвегии в Москве поступил звонок из Минобороны РФ.

Неназванный представитель российского ведомства заявил о планах России "заморозить все формы военного сотрудничества с Североатлантическим альянсом и ассоциированными странами". По словам звонившего, соответствующее письменное уведомление будет направлено участникам НАТО в скором времени.

-- Вот это мы вчера покуражились, -- сказал генерал Грубозабойщиков, скребя седую голову. Рука его, тем временем, одну за другой приподнимала стоявшие на полу бутылки.

-- Есть! -- В пыльном пространстве кабинета раздались гулкие глотки. -- Млять... Боржоми, -- простонал генерал. -- Какая гадость.

Кто-то постучал в дверь, затем в щель просунулась капитанская голова:

-- Разрешите, тщ генерал?

-- Давай.

Адъютант проник с пакетом в руке. Изнутри к пакету прилипали запотевшие пивные бутылки. Глядя, как расторопный офицер наливает в кружку пенную жидкость, генерал рывком восстал с кушетки, и прокникновенно промолвил:

-- Молодец.

Капитан, не переставая наливать, имитировал щёлчок каблуками.

Генерал кивком дал ценное указание. Капитан налил и себе...

-- Ну что ж, давай, набирай... Теперь это, как его... Посольство Исландии, -- погасив жажду, распорядился генерал Грубозабойщиков.

Утечка информации продолжалась вторые сутки.

Путин помог однажды американцам в борьбе с терроризмом после 11 сентября. Что он за это получил? Буш пригласил Путина в Техас, угостил шашлыками и подарил техасскую шляпу.

Репортёры блистали вспышками, запечатлевая, как Буш заглянул Путину в глаза.

-- Я заглянул ему в глаза, и разглядел там его душу, -- заявил Буш, широко улыбаясь.

Путин вертел в руках техасскую шляпу. Его мучала изжога. В глазах стоял немой вопрос: "И это всё?".

На следующий день после отъезда Путина Буш обнаружил в саду подаренную им шляпу, а внутри неё -- вчерашний шашлык.

Нахлобучив стетсон на голову, Буш печально молвил:

-- Эх, Владимир Владимирович, т... м... Это плохо пахнет, тебе не кажется?

Но Путин был уже далеко.

Так началась дружба двух президентов.

Это было в конце восьмидесятых годов прошлого века, когда люди черпали мудрость из толстых журналов, пожирая каждый новый номер от корки до корки, после чего садились на стул в кухне и потрясённо качали головами, приговаривая: "вот оно как!". Когда люди брали отпуска за свой счёт, или просто прогуливали работу, припадали к телевизорам, и часами глядя прямые трансляции заседаний 19 партконференции, а потом и первого съезда народных депутатов РСФСР.

В те времена было модно гнобить всё советское -- начиная от дедушки Ленина, и заканчивая парковыми скульптурами. Особенно доставалось девушкам с вёслами -- обычно стояли в парках такие, наряду с пионерами. Девушки были разные, и остряки высмеивали их дородность и несуразность, забывая, что и живые девушки далеко не все красавицы, чего уж требовать от гипсовых. А пионеры -- что пионеры. Они стояли в тюбетейках и в гольфах, сжимая в ручонках горны с бубнами, или то были барабаны -- всё поросло травой забвенья.

Наступала ночь. Начинали перекличку многочисленные городовые ильичи. Сперва зычно перекрякивались районные, потом вступали в общий хор локальные. Ростовые скульптуры нетерпеливо подпрыгивали на постаментах, а головы молчаливо и презрительно на это взирали -- у голов ног не было, и довольствовались они малым -- поедали букеты, изредка приносимые им сердобольными общественниками. "Ненавижу гвоздики" -- читалось в глазах каждой головы. А ростовые, дождавшись окончания переклички, спрыгивали наземь, и кто заложив руку в пройму жилетки, кто помахивая кепарём, а кто восторженно тараня небо воздетою рукой, вприпрыжку передвигались к пивбарам, задние двери которых были уже предупредительно раскрыты, а на столах стояло добротные гипсовые кружки с превосходным портландским.

Затем наступал черёд пионеров. Пионеры беспечно бросали горны, гурьбой мчались, само собой, к Пионерским прудам. Гулко и дробно стучали об землю их скульптурные пятки, когда они в темноте неслись с нечеловеческой скоростью по безлюдным тёмным аллеям. Иногда заблудший пьяница, или потерявшаяся во времени влюблённая пара в ужасе застывали, глядя на проносящихся мимо быстрых мальчишей, от скорости размазанных в ночи, а от ночного света серых. Патриаршие пруды потому и переименовали во время оно в Пионерские, ибо скульптур патриархов в парках не ставили.

А вот гипсовые девушки, сложив вёсла в аккуратную пирамиду, бежали вовсе не в Новодевичий монастырь, как можно было предположить, они со всей столицы тайными ходами спускались в тоннели метрополитена. Боязливо прятались в технологических нишах путевые обходчики, когда тяжёлой поступью гипсовые девушки проходили мимо. Все они шли в одном направлении -- на Площадь Революции. Станция на ночь закрывалась, чтобы люди не видали -- что вытворяет там скульптурный ансамбль.

Ночь быстро проходила, покачиваясь и теперь уже не спеша, ильичи возвращались к своим постаментам, с трудом взлезали на них и, сладко позёвывая, засыпали в предписанных позах. Шустро прибегали пионеры, расхватывали свои причиндалы, брели в предрассветной сероте уставшие девушки. На всё это взирали с родительской заботой Колхозница и Рабочий -- они всё видели, по всей столице.

Сколько лет они простояли на одном месте! Но вот пришла пора, пропали и они.

Нарезая сегодня луковицу мелкими кольцами, призадумался я о разрывах.

Чем мощнее воображение, чем реальнее персонажи. Взрослый, конечно, себя Дартаньяном уже представить вряд ли сможет, а ребёнок -- легко. Воображение ребёнка по сравнению с воображением взрослого -- словно джунгли и сквер. В джунглях чего только нет, кто там только не водится, и ягуар, и боевая свинка капибара, и крокодил, и кокос кое-где растёт, а в сквере скверно, просвечивает город, вокруг сограждане, собаки, да коты, и никаких тебе крокодилов. Но всё-таки, и у взрослого немало воображения, на жизнь хватает.

И будучи вполне себе взрослым дядей, читаешь книжку, например, Клиффорда Саймака, или недавно почившего Кларка, или "Понедельник начинается в субботу" (отличная книга, читал её неоднократно), и каждый раз в воображении герои оживают, привыкаешь к ним, а потом спохватываешься -- да ведь книжке-то полвека! Когда книга хороша, читатель невольно приравнивает персонажей к себе, подтягивает их в своё время, считает современниками. Пусть самую чуточку. А потом вдруг -- да ведь люди эти (воображаемые) жили полвека назад, всё было другое -- мир, страна, интересы, одежда, еда и т.д.

Ну вот недавний пример -- прочитал книжку Кристиане Фельшеринов "Мы дети со станции "Зоопарк" (Christiane F. - Wir Kinder vom Bahnhof Zoo)*. Читаешь, нет привязки ко времени действия, а когда я взглянул на фотографии героев, и окружающую их среду -- стоит народ в клешах, волосатые, в копытоподобных башмаках, в общем -- ужасно. Мода семидесятых дика и безобразна, я испытал ощущение разрыва -- между собой и ними. Только что эти герои были где-то рядом, по крайней мере, не вне моего времени, но при взгляде на них (взгляд в таких случаях даёт фору мысли) эти герои (причём не воображаемые, т.к. книжка документальная) мигом свалили в пыльную даль, и так там застыли в своих безумных одеяниях. Ну и так далее -- кто-то читает Пушкина, и аж трясётся, сопереживая Евгению, или Владимиру, как живые стоят оне пред мысленным взором читателя, и вдруг -- чу! ба! -- падает взор** на иллюстрацию, а на той сам Александр Сергеич Пушкин с мусью Онегиным стоит, да ещё и перешед чрез мост Кукушкин, опершись ямбом об хорей***. И всё, разрыв, разрыв -- ну какие эти, в цилиндрах, крылатках и перчатках, к чорту, наши современники?

Кинохроника военнного времени -- Второй мировой войны -- до 80-х гг. прошлого столетия была для масс чёрно-белой. Сформировалось устойчивое ощущение, рефлекс: чёрно-белое кино, значит старое, значит до войны. Именно "до войны". Разрыв. Сам по себе укоренённый многим, прежде всего, народом, ведь периоды "до войны" и "после войны" во второй половине ХХ века означали вполне определённые времена. Также, как до Второй Мировой войны "до войны" -- было до 1914 года. Цветная хроника времён Второй Мировой войны потрясла. Внезапно и резко разрыв сузился, прошлое прямо-таки прыгнуло в настоящее. Многие фрагменты по качеству практически не отличались от показываемого по телевидению, или от видеофильмов, разве что звук явно указывал на древность плёнки. А если без звука, то внушало.

Потом фотографии Прокудина-Горского, которые можно рассматривать часами. Памятники архитектуры, мосты, церковная утварь и пр. меня не очень как-то тронули, виды городов были ближе, но интереснее всего было рассматривать людей. И ещё есть там довольно непримечательная фотография, даже не помню, что именно там изображено, некое деревянное строеньице, вроде бани, обсаженное то ли калиной, то ли черёмухой, вот эта фотография мне зело понравилась -- думаешь, вот стояла почти что сто лет назад баня, обсаженная то ли калиной, то ли черёмухой, и перенесись эта баня в 2008 год вместе со всей растительностью, не удивит она, ничем не будет отличаться от современных ей бань. Вневременная такая банька, вроде вечности.

Эта фотография практически уничтожила разрыв межлу прошлым и настоящим.

----------
* Вообще, книжка -- что-то вроде исповеди юной наркоманки-проститутки, по ней снят "культовый" фильм -- девочка с 12 лет познала героин со всеми втекающими проблемами и вытекающими последствиями, но наркомановые страницы я практически пропустил, малоинтересно, а вот первые и последние прочитал с интересом. Героиня описала своё детство в Зап. Берлине (она 1962 г.р.), жила в каком-то убогом районе, в общем капиталистический, но далеко не рай. Это и было интересно. почитать, как жили в Западном Берлине (а потом в в сельской глуши под Гамбургом) немцы.

** "Падают глаза на иллюстрацию" -- слишком натуралистично.

*** Хореем об ямб -- звучит-то лучше, но выпирает сильно из размера.

Когда я был маленьким мальчиком, лет 4-х, то испытал поначалу на себе все ужасы детской жизни на фоне взрослых праздников. Меня ставили на табуретку и заставляли читать одно и то же дурацкое стихотворение про зайчика, что ли (слава Богу, я его навсегда позабыл), а потом шумно умилялись, мотая головами, цокая языками, и гогоча. Меня заставляли демонстрировать новообретённое умение читать, и я читал по слогам: "Со-вет-ско-е шам-пан-ско-е", после чего мне давали раскисшую конфету "Гулливер" и выгоняли спать.

Но это всё были цветочки. Самое страшное в эти 15-20 минут выступления перед гостями заключалось в том, что каждый из них считал своим долгом, дыша свежим перегаром мне лицо, присюсюкивая и тупо улыбаясь, спросить: кого я больше люблю, папу или маму? Я никогда не отвечал на этот вопрос, как бы меня ни теребили. За мной закрепилась слава умненького, но застенчивого ребёнка. И хотя гости приходили не так уж часто, каждый их визит ковал во мне мизантропа и социопата.

Очень хорошо, что через некоторое время у меня состоялась серьёзная беседа с родителями, в ходе которой стороны пришли к соглашению прекратить показательные выступления.

С тех пор, когда приходили гости (обычно это происходило раза три-четыре в год), я не удостаивал их своим выходом, мирно спя, или командуя взводом Оловянных против Пластмассовых. А когда меня брали с собой в какие-нибудь гости, и очередной человек-гора нависал надо мной с этим проклятым вопросом, я смотрел на него презрительно гордо и, кривя губы в злобной ухмылке, посылал ему прямо в мозг луч взрывной диареи.

Я прослыл ребёнком с мерзким и своенравным характером, но мне было хорошо.

Теперь я взрослый человек. Но никогда до этого часа я не задавал ни одному малышу этого проклятого вопроса. И никогда не задам его.

Рассказ

-- Патаркацишвили... -- Патаркацишвили... Лайнер прибежал, как по судьбе... Для кого-то просто лётная погода, а ведь это происки гэбэ... -- напевая сию незамысловатую песенку Борис Абрамыч прогуливался по мерцающей хитровской бетонке, как всегда в таких случаях, воспользовавшись пятидесятифунтовым пропуском сквозь служебный вход. -- А ведь это происки гэбэ, а ведь... Здравствуй? здравствуй дорогой, как долетел, слышал, всё слышал, ну рассказывай, -- он крепко пожал руку старому другу.

Бадри подмигнул и улыбнулся. Белые его усы победно топорщились.

-- Да всё в порядке, Борис. Главное, что сигнал прошёл.

-- Давно, давно пора, -- Березовский покусал губы. -- Скоро и тут начнём. Ахмедку этого, ну ты знаешь... Всех, в общем.

-- Давно пора, -- подтвердил Бадри.

Они уже ехали по городу. Патаркацишвили смотрел в окно -- как ни странно, в Лондоне он бывал нечасто. Березовский откинулся назад в сиденье, вынул из внутреннего кармана фляжку...

-- Э-э, -- Бадри протянул ему свою.

-- Киндзмараули? -- Березовский облизал в предвкушеньи губы.

-- Хванчкара, Боря, хванчкара...

Борис Абрамович выбулькал в себя полфляжки. Жить стало лучше, веселее. Он расслабился, засмотрелся в мелькающие огни за окном... Да, жизнь проходит. сколько он уже тут, в логове врага? Пять... нет, семь лет уже. Среди пауков этих. Березовский вспомнил последнюю встречу с Путиным. Где это было? В Логовазе, или где? Неважно. Долго сидели тогда. Больше молчали -- всё обговорено было. Путин сказал на прощанье: "Борька, помни, мы с тобой. Я с тобой. Ты там за всех нас биться будешь, за Россию". Березовский улыбнулся. Россия... Да, за неё стоит биться. Пока бьётся сердце. И делать, что нужно. В том числе и не очень приятные вещи. Понятно, что Литвиненко был подонок, редкостный подонок... Но у него ведь родственники были, да и вообще. Как он смотрел, когда они виделись в последний раз, когда Закаев в ислам его принимать начал, наверное всё понял. Да уже было позднёхонько... Слишком опасен стал Литвиненко, близко подобрался к тому, к чему не надо было подбираться. Пришлось людей активировать, сколько проблем через это поимели, ведает один Алл... тьфу, это от Закаева прилипло, немудрено -- каждый день с ним вась-вась, каждый день... Ахмед, да Ахмед, ничего, уже немного осталось, Ахмед. за всё тогда ответишь, и не только ты...

Березовский вытянул руки, хрустнул пальцами, посмотрел на друга. Бадри дремал.

-- Приехали, -- засмеялся Борис Абрамович, -- станция Вылезайка! Пора строить козни.

Я заболел. Простыл. Температура.
Сижу в квартире, как косящий пионер.
Виной всему аппаратура.
Вернее — кондиционер.

Вот что внезапно произвёл разгорячённый мозг.

Медвед и превед

Превед. Я — Медвед. Вы, наверное, обо мне слышали.

К сожалению, действительность такова, что — как правило — мир составляет мнение о том, или ином событии на основании ограниченного числа свидетельств, не говоря уже о том, что эти свидетельства, уже в силу их ограниченности, зачастую предвзяты и неточны. Вот и обо мне у широких масс получилось неверное впечатление.

Виноват во всём художник. Я спрашивал у него после — зачем? «Я так вижу», был ответ. Надо было его съесть. А что делать? Из праха в прах обратишеся, как говорится. Но я миролюбив. Я дружелюбен. И живописец остался жить.

Чтобы не питаться некачественной информацией, я, пожалуй, расскажу вам, как всё было на самом деле. Хочу предупредить, что делаю это не для того, дабы обелить себя в ваших глазах: я вас знать не знаю, и ваше мнение меня не очень заботит. Мне истина дорога.

Итак, в тот чудесный летний день я сидел то ли в малиннике, то ли в конопляннике, а на солнечной, дощатой террасе веснушчатая Агриппина Саввична потчевала коллежского асессора Аполлона Сигизмундовича винегретом. Я же читал записки кремонского епископа Лиудпранда, коие тот с пафосом назвал «Возмездие». И вот, дойдя то места, где немногочисленные хеландии императора Романа Лакапина пожгли флот хакана русов Ингера, я был прерван естественным побуждением, суть которого позволю себе скрыть от вас, скажу лишь, что процесс этот рутинный, и начинать его надо уж никак ни близ дощатой террасы, на которой веснушчатая Агриппина Саввична потчевала коллежского асессора Аполлона Сигизмундовича винегретом. Я уверен, что Аполлон Сигизмундович был бы недоволен.

Я отправился восвояси поодаль. Была у меня одна лесная опушка, где росли милые одуванчики. Мне нравятся одуванчики — когда дунешь, а потом сидишь, глядя на то, как пух их перемешивается с облаками, в душе разливается неописуемое спокойствие. В детстве меня, за мою приверженность одуванчикам, так и называли — Пух. А уж потом, когда я заматерел, закосмател, то стал Медведом.

Детство... В те благословенные годы, когда ниоткуда не ждёшь зла; когда мир мал и уютен, я чуть ли не каждый день приходил на эту поляну. Нашу поляну — потому что я приходит туда не один: со мной были мои единоутробные братья Пятачок, Умка, Йа-Йа, Ушастый, Сова Нежная... Мы играли, о, сколько игр мы придумали под покровом небесной синевы. Мы лазали в дупла, крадя у диких пчёл дикий мёд — а это, скажу я вам, опасное занятие. Зато как вкусна была добыча... Насытившись, мы дремали знойным днём в сладкой истоме под покровом вековых деревьев.

Но знаете, детство кончилось. Внезапно и страшно... Не хочу вспоминать, но и Пятачок, и остальные мои братья и сёстры уже давно там, куда когда-нибудь отправлюсть и я, в Стране Счастливой Охоты, среди великих предков, у подножия трона Большой Медведицы.

Я после всё равно приходил сюда, конечно не так часто, как раньше, но регулярно. Мне тут было комфортно. Покойно. А рутинные процессы требуют покоя и сосредоточенности.

* * *

Только-только расположился я на краю волшебной опушки, как рычание некоего таинственного зверя... ну ладно, это была машина. Не помню, какой именно марки, вроде бы белая. И из машины вышли люди, двое людей, самка и самец.

Я как-то сразу догадался, что они не по грибы.

Volens-nolens я прислушался к их разговору. Самка настаивала, что это место ей не нравится, а самец активно возражал, утверждая, что тут «никаких людей и близко нет».

Людей-то не было, но ведь в лесу живут не люди.

Затаившись, я сетовал небесам на их вторжение, а настроение моё тем временем портилось. Заметьте — не я к ним пришёл.

С криками и гиканьем пришельцы стали разворачивать разнообразные явства, и тут же поглощать их жадно и звучно.

Представьте, каково было мне. Надо ли говорить, что будучи хорошо воспитан, я прекратил рутинный процесс. Положение моё стало вовсе неприятным.

Вы, наверное, удивляетесь, отчего я вёл себя подобно полевой мыши, отчего я, властелин леса, не выпрыгнул с диким рёвом на поляну и не прогнал этих несчастных? Дело в том, что именно так и сгинули все мои единоутробные братья и сёстры. Любили они выпрыгивать с диким рёвом, пугать людей — причём не желая совершенно никакого зла. И однажды... Нет, не буду вспоминать.

Как говаривал наш легендарный родич Балу, не буди лихо, пока оно тихо. Я немного сместился в сторонку, и прилёг. Люди чавкали так ритмично, что я задремал. Проснусь, думал я, а тут никого. Благодать!

Но не тут-то было. Эх, вы, люди-человеки...

* * *

Разбудили меня визг и довольное уханье. Сперва мне показалось, что сова поймала мышь, или ещё какую-то зверушку, и пожирает её. Но эти звуки производили люди. Раздвинув ветви, я ужаснулся.

Поймите меня, я не ханжа. И мы, медведи, воспроизводим друг дружку. И нам не чуждо кое-что человеческое. Но господа... Вы же звери, господа, пронеслось у меня в голове. Это всё равно, что мы бы с подругой-медведицей вломились в человеческое жилище, и предались там разнузданному разврату. Или чего пуще — в детском саду!

Они... они осквернили моё детство! Они пришли, незваные, и сочли себя царями природы.

Такого уж я не выдержал!

Поднявшись во весь рост, я одним могучим прыжком оказался рядом с этой парочкой, и заревел что было силы на человеческом языке:

— Пре-е-еве-е-ед!

Видели бы вы их глаза.

Видели бы вы их лица.

Видели бы вы их надувной матрац.

— Пре-е-еве-е-ед, подончеги! — снова заорал я.

Вы же не будете обвинять меня в том, что я говорю по-русски с медвежьим акцентом. Люди вообще не говорят по-медвежьи.

С нечеловеческой быстротой люди исчезли в чаще. Знали бы они, что мне не составляет никакого труда догнать человека в чаще... особенно когда они оставляют столь явные следы... но они бы всё равно скрылись в чаще, я полагаю.

Я ещё долго слышал шум ломаемого сухостоя.

На всякий случай, когда мне казалось, что они остановились, я орал благим матом:

— Где эта сволочь?!

И шум возобновлялся.

Будучи хорошо знаком с повадками людей, вытащил я из брючного кармана самцовых брюк ключи, сел в машину и поехал в направлении ФРГ. Ведь машину надо было отогнать, замести следы, запутать — чтобы ни одна сволочь не нашла мою заветную полянку.

Бросив таратайку на дороге, я вернулся и завершил рутинный процесс. Казалось, что ничего не было. Не было никаких людей, никаких машин... Но мне не свойственно заменять иллюзиями реальность, и потому я провёл хорошую зачистку. Через час действительно уже ничто не напоминало о разыгравшейся тут сцене.

А рисунок... Видите ли, дело в чём. У Аполлона Сигизмундовича был брат. А у брата был друг. И этот друг время от времени рисовал. Не то, чтобы у него хорошо получалось, но суть он схватывал на лету. И когда мы чаёвничали с Аполлоном Сигизмундовичем (уж не буду про дощатую террасу), этот друг брата и пожаловал. Каюсь, не утерпел, рассказал я ему эту историю.

Сами знаете, что из этого вышло.

Хочу завершить свой рассказ призывом к людям.

Люди, выезжая на природу, а особенно в лесной массив, будьте бдительны!

 
Сентиментальный рассказ

Герасим выпрямился, поспешно, с каким-то болезненным озлоблением на лице, окутал веревкой взятые им кирпичи, приделал петлю, надел ее на шею Муму, поднял ее над рекой, в последний раз посмотрел на нее... Она доверчиво и без страха поглядывала на него и слегка махала хвостиком. Он отвернулся, зажмурился и разжал руки... Герасим ничего не слыхал, ни быстрого визга падающей Муму, ни тяжкого всплеска воды; для него самый шумный день был безмолвен и беззвучен, как ни одна самая тихая ночь не беззвучна для нас, и когда он снова раскрыл глаза, по-прежнему спешили по реке, как бы гоняясь друг за дружкой, маленькие волны, по-прежнему поплескивали они о бока лодки, и только далеко назади к берегу разбегались какие-то широкие круги.

Муму, быстро опустившись на самое дно, на секунду оскалилась: всё-таки он сделал это. Ну почему? Почему он не взял её с собой в бега, в деревню — а ведь он решил бежать, он думал об этом всё время, пока она пожирала горячий мясной борщ. Муму вспомнила две слезинки, выкатившиеся из глаз Герасима — ведь ему было жаль её, ведь больше никого у него не было. И всё равно он решил убить Муму. А мог бы отпустить, или взять с собой… Люди…

Муму быстро распутала зубами узелки и оттолкнулась задними лапами от скользкого дна — вверху удалялся мутный силуэт лодки, унося с собой Герасима. Неслышно вынырнув, собака быстро, по-собачьи, поплыла вслед за лодой. Не прошло и пяти минут, как она уже надёжно держалась за борт, так что несостоявшийся собакоубийца её не видал. Насчёт того, что он услышит плеск, или что-нибудь ещё, Муму не беспокоилась, и потому дала волю чувствам — давно она так не выла и не лаяла. Ну ничего, думала она злобно, будет вам сейчас праздник жизни. В животе у неё бурлило, всё громче и громче. Славно, что Герасим глух…



Через некоторое время по тракту размашисто шёл здоровенный детина-мужик в красной рубашке. Нетрудно догадаться, что это был Герасим. Он шёл, ничего не слыша и почти ничего не видя, полный дум о Муму, мысли перекатывались в его голове как тяжёлые камни, как мельничные жернова, цеплялись друг за друга как кирпичи, которые он привязал к шее любимой собаки… Глаза мужика затуманились, и он не сразу разглядел впереди, на дороге, какой-то невысокий силуэт. Лишь когда до него оставалось саженей пять. Герасим вдруг понял, что это собака. И не простая собака, а похожая, очень похожая на утопленницу Муму. Герасим завороженно остановился…. Опустился на
корточки, глядя собаке прямо в глаза.

— Муму? — промычал он.
— Муму, муму, — ответила собака, вставая на задние лапы. Морда её оказалась почти на уровне герасимовой. Муму подбоченилась, и сказала:
— Я-то Муму, а вот ты-то кто? Мудак ты, Герасим, больше ничего. Нашёл, как против крепостного права бороться — собаку безгрешную утопить, животину свою родную, друга единственного… эх, не буду продолжать, а то зарыдаю, как бешеная.
Герасим тупо смотрел на Муму, совсем не шевелясь.
— Да что с тобой говорить, — презрительно продолжала собака, — я вот тут распинаюсь, слова всякие произношу, а ты ведь нифига не слышышь, думаешь, что я лаю, да? Ну конечно. Если собака, так только лаять и может. Да я, если хочешь знать, всех вас на хвосте вертела, понятно? Вы стоите на одной из самых низких ступеней общественного развития. Воюете, убиваете друг друга, да вообще — свиньи вы, да простят меня свиньи. Короче, обидел ты меня, Герасим. Люто обидел. Ни за что, ни про что — петлю на шею, и в озеро. Потому и сам не обижайся…
С этими словами собака прыгнула на мужика и… Герасим, ни слова не говоря (ха-ха-ха), упал на бок.
Муму в недоумении принюхалась.
— Фу… Обморок.
Она попинала мужика лапой в бок. Тот лежал неподвижно, только повизгивал утробно.
— М-да… Ну ладно, — Муму улыбнулась, — хотела я тебя, Герасим, если честно, съесть. За то всё зло, что ты мне причинил. Но раз такое дело, Бог с тобой. Не судья я тебе. Прощай, всё ж были мы друзьями. Может и свидимся ещё.
Муму пошагала в сторону города, а Герасим ещё долго лежал в пыли, глядя, как удаляется собачка.



— Гаврила! Гаври-и-ила! — противно заорала барыня, глядя на Муму.
Та, активно виляла хвостом, трогательно глядя исподлобья на бесформенную женщину.

С топотом пришёл Гаврила. Увидев собаку, гаденько ухмыльнулся:
— Омманул немой-то… А говорили — скажет-сделает. Отпустил собаку.
— Я хочу, — вступила барыня, — чтобы этой собаки не было. Немедля! Понятно?
Гаврила открыл рот что-нибудь ответить, но Муму его опередила.
Поднявшись по весь рост, она сплюнула и сказала, глядя барыне прямо в глаза:
— Ах ты жаба ужасная… Через тебя Герасим муки совести принял. Через тебя меня чуть смерть лютая не настигла. Молитвы знаешь, Дездемона? Молись, мля…
Барыня громко моргнула.
— Ну всё! Банзай!
С этими словами собака прыгнула на барыню и вырвала ей кадык, наподобие Стивена Сигала. Барыня хрюкнула, завалилась на спину за постелю, засучила ногами, окрашивая пол горячей кровью.
— Око за око, глаз за глаз, так сказать… — Муму посмотрела на Гаврилу.
Гаврила несколько раз пытался перекреститься, но рука не слушалась. Хотел несколько раз обмочиться, ничего у него не вышло. Так и стоял столб столбом.
— Ладно, живи, хороняка, — Муму оглядела его критически. — Передай всем, что месть свершилась. Запомнил?
Гаврила мелко-мелко закивал.
— О-кей.
Муму прыгнула в окно и была такова.
А Гаврила мелко-мелко кивал до конца жизни.



Через некоторое время, когда уже и сенокос кончался, лежал в своей избе мужик Герасим. Приняли его на селе хорошо, староста всем, кому надо замолвил словечко, что мужик работящий, слов на ветер не бросает (ха-ха-ха), дурью не мается. Только вот всё ходит опечаленный, да у каждого своё горе… Приходила было к Герасиму солдатка, приносила того-сего, да не вышло у них ничего — впрочем, солдатка куражиться не стала, полоскать Герасима перед товарками не захотела. Всё ж не все бабы — сволочи.
Лежал Герасим, просветлённый. Эх, повернуть бы время вспять, хотя бы на полгода. Не стал бы он Муму топить. Уж лучше бы барыню, гадюку, утопил. Или ушли бы вдвоём, куда глаза глядят, Рассея велика, а Сибирь — тоже русская земля. Герасим вспоминал, как встретил Муму на дороге. Всё в тумане, только глаза её укоризненные ясно видны. За что? За что?
Заплакал Герасим. Слёзы — сок души. Омывают душу больную, и боль, хоть совсем не проходит, всё же стихает.
Сел Герасим, лёг Герасим. Лёг Герасим -- встал Герасим. Подошёл к окну Герасим, отошёл от окна. Подошёл к двери, вышел в сени, вышел на двор. Тихо, вечереет. Тихо — безмолвно. Всю жизнь так. И вдруг как будто что-то услышал Герасим, вроде шаги чьи-то лёгкие.
— Ну здравствуй, Герасим. — вышла Муму из-за угла. — Вот и свиделись. Помнишь, говорила я тебе.
— Му-му, — промычал немой.
— Да я это. Я…
С этими словами собака прыгнула на Герасима, и обнялись они, словно не было между ними ничего плохого. Простила Муму своего друга.
— Муму! Муму! — радовался Герасим, и весь мир сиял и светился.
А Муму радостно лаяла, тыкаясь горячим языком Герасиму в колючее лицо.