Я познакомился с ней летом 1983 года. Мне было двадцать, ей – восемнадцать. Как и я, она поступала на журфак МГУ и ей, как и мне, нужны были пять публикаций в газете для так называемого «творческого конкурса». Не знаю, как сейчас, но тогда подобные проблемы решались в редакции «Московского комсомольца» (до сих пор с омерзением вспоминаю одну из этих своих дурацких заметок про какой-то овощной конвейер). Именно там, в редакции МК, я и встретил Аэлиту. Стройная, загорелая, с маленькой грудью, соблазнительно проступавшей из-под ослепительно белого, слегка прозрачного платья, она стояла, опершись очаровательным крепким задиком на чей-то письменный стол, а весь мужской наличный состав отдела новостей, бросив работу, толпился вокруг и – «козырял», как выразился Марк Твен о поведении приятелей Тома Сойера в присутствии Бэкки Тэтчер.

Мы вышли из редакции вместе. Таких красивых девушек, как Аэлита – Аля, как ее называли друзья, к которым она меня сразу же причислила – я до тех пор еще не встречал, полагая, что они водятся только на обложках западных журналов о красивой жизни и, уж во всяком случае, не предназначены для таких, как я. Я влюбился в нее сразу же и бесповоротно.

 

Кажется, именно тогда я впервые осознал, что означает на практике словосочетание «влюбиться с первого взгляда». На тех, в кого я влюблялся до той поры, я предварительно бросал гораздо больше взглядов. На одноклассницу Аню – по крайней мере три с половиной тысячи взглядов за период со второго по седьмой класс. На студентку Олю с моего потока в институте легкой промышленности – не меньше полусотни взглядов, пока я, свежий первокурсник, решал, в кого бы влюбиться на новом месте. На ее подругу Свету – добрую дюжину взглядов, из которых пяток пришелся уже на период после той ночи, когда она, решительно взявшись за дело, лишила меня невинности и стала моей первой женщиной. На другую Олю – красивую и очень интеллигентную подругу моей коллеги по издательству «Советский Писатель», оставившую, в отличие от Оли-однокурсницы, довольно глубокий след в моей жизни – я тоже успел бросить немало взглядов за то время, пока мы вдвоем или в компании ее друзей ходили в кино и ездили на экскурсии в Вологду и Кострому. Но для великолепной и ослепительной Аэлиты хватило одного взгляда.

 

Она носила звонкую армянскую фамилию – такую же красивую, как она сама. Хотя ее отец был армянином «московского разлива» (по выражению Окуджавы, говорившего о себе: «грузин московского разлива»), а мама русской (наверное, еще и поэтому она была очень красивой, как многие полукровки), она не упускала всякий раз напоминать с потрясающей улыбкой: «Коленька, я ведь восточная женщина».

 

Именно эту фразу она произнесла, когда после нашего второго или третьего свидания вдруг сказала, что наши встречи продолжаться не могут и что у наших с ней отношений «нет будущего» (эту фразу, такую часто употребительную, я тоже услышал впервые именно от нее): через несколько дней она выходит замуж, все было решено уже давно и она ничего не может изменить. Мы сидели на траве в Коломенском – зеленая трава и алино ярко-красное платье с короткими рукавами. Внизу перед нами изгибалась подковой Москва-река с полями Курьяновской поймы на другом берегу. За нашей спиной высилась церковь Вознесения – белая на фоне ярко-синего неба. Я оглянулся: мне показалось, что ее шатровая громада сейчас обрушится на меня. «Почему?» – только и смог я произнести. «Коленька, я ведь восточная женщина», – и ее обезоруживающая, самая прекрасная на свете улыбка.

 

Она даже пригласила меня на свою свадьбу, представляете? На второй ее день. И я, дурак, пошел. Посидел там минут двадцать, поднял какой-то банальный, приличествующий случаю тост и убрался восвояси. Ее муж, старше ее лет на пять, крепкий телосложением и жизнеустройством человек с усами. Больше про него сказать ничего не могу. Она взяла его фамилию и стала называться Аэлита Козлова (фамилия немного изменена). Дальше были вступительные экзамены на журфак. Я поступил, Аэлита – нет.

 

Она позвонила мне через полгода: «Я не могу тебя забыть. Я все время думаю о тебе. Ты можешь приехать ко мне прямо сейчас?» На Алтуфьевском шоссе, где она жила в новой квартире, снимаемой или купленной с мужем, метро тогда еще не было, но я успел на последний троллейбус от ВДНХ. Муж ее был – как оказалось – в очередной бесчисленной командировке, или в том, что он выдавал за командировки. Господи, это была все та же она, Аля, такая же, как раньше, да что там – гораздо прекраснее! Как же я соскучился по ней за эти полгода! Ее улыбка, ее нежные руки, ее покрывшееся гусиной кожей после душа тело, ее узкие, почти мальчишеские, бедра, ее маленькая грудь, такая прекрасная и такая соблазнительная… В ту холодную зиму 1984 года я каждый день на протяжении почти двух недель ездил на Алтуфьевское шоссе. Я был счастлив. Счастлив, несмотря на то, что Аэлита обусловила наши встречи моим исчезновением после возвращения мужа и тем, что я сам не буду ей звонить. В смысле времени она была совершенно свободна. Не поступив на журфак, она нигде не работала и нигде не училась. Она была просто женой своего мужа: «Коленька, я ведь восточная женщина…». Детей у них пока не было. Да, это была все та же Аэлита, всё с той же звонкой и красивой армянской фамилией (привыкнуть к ее новой фамилии я так никогда и не смог). И только в глазах у нее появилась какая-то едва заметная, но постоянная, никуда не уходящая грусть. За несколько минут до позднего январского рассвета я прижал ее к себе, поцеловал в губы и уехал на утреннем замерзшем троллейбусе. Она осталась стоять в дверях, зябко кутаясь в белый махровый халат, так шедший ей, поджав от холода босую ногу…

 

Она снова позвонила через пятнадцать лет, в последнюю осень двадцатого века.

 

У меня в то время уже была моя первая машина, старая «Таврия», купленная за 300 долларов у каких-то редких гаражных умельцев по украинским иномаркам, и я приехал к ней в тот же вечер, волнуясь, как мальчишка перед первым свиданием (вот заезженный штамп-то, а как верно сказано, между тем). Теперь она жила одна, в однокомнатной квартире в пятиэтажке где-то в районе станции метро «Молодежная», которую купил ей муж при недавнем разводе. Она встретила меня на пороге, в джинсах и накинутой поверх свитера куртке неопределенного цвета – ей нужно было выйти погулять с собачкой и заодно выкинуть мусор: «Прости, Коленька, я забыла тебя попросить, чтобы ты по дороге купил пару-тройку банок джина с тоником». Мусор в ее ведре состоял, главным образом, из пустых банок из-под этого самого джина-тоника. Эти же самые банки, вместе с переполненными окурками пепельницами и догоревшими индийскими ароматными палочками, в изобилии находились и в квартире, довольно запущенной. Детей у нее так и не было, не могло быть, как оказалось. Именно это, как она сказала, и стало одной из главных причин развода с мужем. Профессии и работы у нее тоже не было, так и не появилось за эти пятнадцать лет, которые она посвятила семейной жизни. «Коленька, я же восточная женщина…». Зато у нее появились морщинки вокруг глаз и несколько седых волос.

 

Конечно, это была она, та самая Аэлита: по-прежнему красивая, очень красивая, с прежней улыбкой, берущей тебя в плен без единого выстрела, с прежней восхитительной мальчишеской фигуркой и по-прежнему соблазнительной маленькой – само совершенство! – грудью. Не сговариваясь, мы сразу же занялись сексом. Да, все было так же, как раньше. Даже гораздо более технично, если можно так сказать: ведь мы оба были уже вполне взрослые и опытные. И все же… И все же было отчего-то невыразимо грустно.

 

Мы с Аэлитой никогда не спали вместе. То есть мы занимались сексом, но я никогда не оставался у нее спать: уезжал, пока не проснулись соседи по лестничной клетке. Не остался я и в этот раз – уже вполне осознанно и по собственной воле. Принимать душ в той квартире мне не захотелось. Был такой же мутный рассвет, как и пятнадцать лет назад, только под ногами у подъезда был не снег, а мокрые листья – желтые, красные и бурые. Они лежали и на капоте моей машины, стоявшей у подъезда с запотевшими стеклами. Не оглядываясь на окна квартиры, из которой только что вышел, я сел за руль и завел мотор. Включил магнитолу – «Билли Джин» Майкла Джексона, закурил. Посидел минуту, выключил музыку и выкинул почти еще целую сигарету в окно. Не дожидаясь, пока прогреется мотор, включил передачу, быстро тронулся и помчался по еще спящей Ярцевской улице в сторону Рублевки…

 

И все-таки мы увиделись с Аэлитой еще один раз. Она позвонила мне года три спустя после этой встречи, попросила встретиться, сказала, что ей нужна моя помощь. Мы встретились во дворе ее «отчего дома» (как сказали бы в старину), на Пролетарке. Она сильно изменилась за эти три года, и все-таки в ней еще угадывалась та прежняя ослепительно красивая и великолепная Аэлита. Ей нужны были деньги. Совсем немного – столько, сколько стоила бутылка дешевой водки в ночном магазине по соседству. И еще она попросила отвезти ее, если можно, домой к ее сестре, у которой она жила в то время (квартиру на «Молодежной» пришлось продать, по ее словам): «Мама-то ничего, она понимает, а вот папа опять очень расстроится, когда увидит меня». Ее голос звучал неверно, и от нее здорово пахло спиртным. Конечно, я отдал ей все деньги, которые у меня были в тот момент – не очень много, но хватило бы не только на водку, но и на вполне приличный ужин. Пригласить меня к себе она не могла: «Понимаешь, я ведь не дома там…» Я понимал. И не пошел бы, даже если бы она пригласила. Мне было нестерпимо грустно. И страшно. Наверное, я слабый человек. Слабый и эгоистичный. Я высадил ее у дома сестры и быстро уехал по черному и блестящему от дождя ночному асфальту Нагатинской набережной – на сей раз навсегда.

 

Где ты теперь, Аэлита?..