Я проснулся в восемь – неслыханная рань для меня. Особенно учитывая, что лег в четыре утра. К сожалению, мне редко, очень редко снятся сны. Да-да, я, конечно, знаю, что на самом деле они мне снятся каждую ночь, просто я их не помню. Но мне-то какая разница, снились они мне или нет, если никаких подтверждений тому у меня не остается?

Еще реже мне снятся сны про тебя. Точнее, я не помню ни одного сна про тебя. Сегодня же все было совсем не как обычно. Я видел тебя во сне – совсем реальную, ничем не отличающуюся от тебя настоящей. Ненастоящими, небывалыми были только обстоятельства.

( читать дальше )

– Ты помнишь, что нам нужно купить гречку? – Несмотря на разговор, дорогой захвативший меня до такой степени, что я не замечаю лежачих полицейских, об которые уже много раз бил свою машину ровно на этом же самом месте, Т. прекрасно помнит о том, что дома ее собаке нечего есть.

Мы сворачиваем влево и останавливаемся у светящейся в ночи вывески «Квартала» – одного из всего двух, кажется, круглосуточных магазинов, которые есть в Лобне. Внутри залитого ярким светом супермаркета почти нет покупателей. Быстрым шагом Т. направляется к нужной полке и берет пакет гречки. По дороге к кассе останавливается в задумчивости у стенда с журналами. «Если хочешь узнать про него всё, спроси его про рыбок», написано на обложке одного из них.

– Во как! Про рыбок. А ты говоришь, секс, секс… – улыбается мне Т. и берет журнал.

Пакет гречки, самой дешевой, и «Космополитен». За кассой сидит девушка в фирменной «квартальской» жилетке. Вид у нее довольно измученный. На груди бэдж, а под ним – георгиевская ленточка. Нестерпимо воняет каким-то дешевым алкогольным пойлом. Я опускаю глаза и вижу под ногами лужу и осколки разбитой бутылки. Снова поднимаю глаза и вижу георгиевскую ленточку. Девушка не смотрит на нас. Она берет гречку, берет «Космополитен» и устало-автоматическим движением сканирует оба штрих-кода, один за другим.

– Какая у Вас… симпатичная ленточка, – произношу я неожиданно для самого себя.

( читать дальше )

Мне семь лет. По вашему это будет… минуточку… около 35, наверное. Я хочу вам сказать: считайте, что вам чертовски повезло, что в этой жизни вы родились человеком, а не собакой.

Это только в глупой детской песенке поется: "Хорошо быть кисою, кисою – собакою: где хочу пописаю, где хочу – покакаю". На самом деле попробуйте пописать (не говоря уже – покакать), где – а самое главное, когда – вам хочется. Этот мир заточен под людей, а не под нас. Двуногие – поистине счастливые существа: они в любой момент могут прекратить заниматься, чем занимаются, встать из-за стола, зайти в комнатку слева от входа в дом, закрыть за собой дверь и счастливо журчать там, сколько влезет. Точнее, сколько вылезет.

А вот мне… Вы только представьте себе, что вы живете в тюрьме, и у вас в камере нет даже параши: чтобы пописать, вы должны терпеливо дожидаться положенного по расписанию вывода на оправку – и то, если ваш тюремщик и полновластный хозяин не заболел, не напился пьяным или просто не загулял где-то, забыв вовремя выйти на дежурство и вывести вас в туалет! А если, не приведи господи, у вас случилось расстройство желудка? Врагу такого не пожелаешь. Третьего дня мне пришлось битых сорок минут умолять хозяина оторваться от компьютера и вывести меня на оправку – так, что когда он соизволил, наконец, и я выскочил из подъезда, у меня не хватило сил даже на три метра в сторонку отбежать…

( читать дальше )

Почему-то вдруг вспомнилось. Году эдак в восемьдесят шестом, будучи в Риге в гостях у Миши Бомбина, услышал от него душераздирающую историю. Как-то холодным и темным зимним утром, мучимый жесточайшим похмельем, он мрачно вышел из дому, направляясь на какую-то очередную опостылевшую работу – из тех, что выпадали в то время на долю представителей «поколения дворников и сторожей». Сквозь замерзшее стекло трамвая, медленно тащившегося по пустым унылым улицам в районе завода ВЭФ, он вдруг увидел мягко светящуюся волшебным светом посреди безнадежной темноты вывеску: «ВЫПИВКА». Не помня себя, он сорвался с ледяного железного сиденья и ринулся к кабине вагоновожатого, умоляя «нельзя ли у трамвала вокзай остановить». Выпрыгнув из нехотя остановившегося через два квартала трамвая, окрыленный надеждой Бомбин несся назад, спотыкаясь о ледяные ухабы, и взору его рисовалась вожделенная картина полок, уставленных темными запотевшими бутылками: не вино, не пиво, не водка, просто – выпивка! И лишь подбежав к коварному миражу на расстояние последнего броска, он, холодея от ужаса, осознал, что ошибся. Всего на одну букву. Предательская вывеска холодно гласила: «Вышивка».

Есть у меня одна приятельница – очень красивая женщина, с тонким и улыбчивым лицом и вьющимися светлыми волосами. Водит она свой Nissan Primera (потому что всякому известно, что у женщин автомобиль бывает обычного мужского рода, а у мужчин –женского) не просто хорошо, а даже, я бы сказал, мастерски. Но у нее есть одна беда: очень боится в одиночестве ездить на мойки и в автосервисы.

( читать дальше )

Навеяло вот этим настиным замечанием в комментах: «А по поводу обдолбанных водителей, то Вы какие препараты имеете в виду? Например, метамфетамины наоборот повышают выносливость и концентрацию, предотвращают засыпание от усталости, активно применялись поэтому пилотами Люфтваффе. После приема марихуаны водители становятся крайне осторожными и подозрительными, едут медленнее обычного, на эту тему были широкомасштабные исследования в Великобритании. Вы может пьяных водителей имеете в виду?»

Есть у меня одна знакомая – журналистка из Красноярска. Приехав в очередной раз по каким-то своим делам в Москву, она позвонила мне и сказала, что не уедет, пока не осуществит свою голубую (в хорошем смысле слова) мечту: не забьет добрый косячок с лидером радикалов, выступающих за легалайз с теоретических, так сказать, позиций. Что ж, делать нечего. Мы встретились, поужинали, кажется, в ОГИ, а потом отправились на Поклонную гору, где она и осуществила задуманное.

( читать дальше )

Я сажусь в машину и поворачиваю ключ в замке. Приборная доска загорается приятным мягко-желтым светом. Сразу делается привычно и уютно. Я – дома. Маленький, родной мирок моей машины. За окном – стрекочущая дачными кузнечиками подмосковная ночь. Сзади – мама и тётя Лида, освещенные красным светом стоп-сигналов, машущие рукой.

Зачем мне ехать? Вернее, так: зачем мне ехать домой? Кто меня там ждёт? Я – уже дома, здесь, в машине.

Поднимаю стекла и включаю магнитолу. Новости? Нет. На полуноте в салон врывается Гарик Сукачев – забытый в магнитоле диск, залюбленный до царапин на последнем треке. Врывается, заглушая сухой треск гравия под колесами и тихое урчание мотора, работающего на второй передаче.

Моя бабушка курит трубку, черный-пречерный табак…

Медленно лавирую между ухабами по проселочной дороге дачного поселка и, наконец, выезжаю на асфальт. Магазин, остановка, светофор, поворот, железнодорожный переезд. Город. Небольшой подмосковный город неподалеку от аэропорта.

Моя бабушка курит трубку, в суровый моряцкий затяг…

А ведь здесь, в этом городке, живет она. Мила. Мой машинист безбашенного крана.

Именно так я стал называть ее про себя – после того, как она рассказала мне, что, прежде чем поступить в строительный вуз, а потом, бросив его, заняться языками и фотографией, она сразу после школы получила профессию машиниста башенного крана. И даже успела некоторое время проработать этим самым машинистом. По утрам, после ночного отрыва в клубе, она частенько являлась на стройплощадку, не заходя домой и не переодеваясь. Не снимая туфель на каблуках, она грациозно поднималась в своей мини-юбке по лесенке на самую верхотуру, в кабину крана.

( читать дальше )

Неподражаемая tuna4brkfst@lj делится озабоченностью: её 11-летняя дочка волнуется «по вопросу неурожайности сисек». Мне, честно говоря, это удивительно. Хотя, да, наверное, мне трудно представить себе и многие другие волнения, которые могут обуревать девочку в 11 лет. Да и в сорок – тоже. Я же, со своей колокольни старого небритого барбоса, подбирающегося к середине пятого десятка своей жизни и успевшего много повидать на своем веку, в том числе в плане сисек разной степени урожайности, в свою очередь задумался о предмете девочкиных волнений и о роли этого предмета уже в моей собственной жизни.

Конечно, главное в любой девочке и женщине – её лицо и улыбка. Но, тем не менее, мне в жизни неизменно нравились, и пленяли меня, и изменяли течение моих дней именно они: женщины с маленькой, почти что детской, грудью. Вот такие, например, как Мила Йовович, чтобы было понятно. Я далек, разумеется, от того, чтобы напрямую увязывать размер женской груди с уровнем интеллекта (не образования, не начитанности, а именно ума и интеллекта) ее обладательницы. Однако факт остается фактом: именно женщины с маленькой грудью, вошедшие в свое время в мою жизнь, отличались незаурядным умом, своеобразным и острым восприятием мира. Помимо, разумеется, утонченной чувственности и самого острого эротизма. Именно в них я влюблялся, именно с ними забывал обо всем – и, увы, обо всех – на свете.

( дальше – «много букав», а фоток совсем больше нет… )

– Ноль-тридцать, шоссе Энтузиастов, – рация ожила в тот момент, когда я разворачивался на Волгоградке у метро «Кузьминки».

Был поздний вечер пятницы и, судя по эфиру, машин «Шансона» в городе было немало: штук семь, не меньше. Однако никто не спешил откликаться на призыв диспетчера. Сосредоточенно сопя, каждый самостоятельно обрабатывал свои делянки возле клубов и на Тверской – не иначе. Прикинув, что за остающийся час еще успею заглянуть в бигмачницу, что-нибудь проглотить и, самое главное, выпить кофе, снимаю тангетку и, дождавшись характерного короткого писка, говорю:

– Девять-один диспетчеру. Давайте я возьму Энтузиастов, если никто не хочет.

Адрес нахожу легко: в угловой дом сразу за Третьим кольцом я подавался уже не раз.

– Девять-один по адресу, – вальяжно произношу в рацию, выключив мотор у самого подъезда.

– Принято, звоню пассажирам, – слышу голос незнакомого мне диспетчера. Я так давно не работал, что состав диспетчеров уже успел поменяться на добрую треть. И через минуту:

– Девять-один, пассажиры спускаются.

Пассажирка. Одна пассажирка, как выяснилось через пару минут. Стройная, длинноногая, светловолосая барышня лет двадцати с небольшим, в бежевом пиджачке и в мини-юбке, открывает переднюю дверь и собирается усесться не назад, а рядом со мной. Чертыхаясь про себя, отодвигаю постоянно задвинутое до отказа вперед сиденье, чтобы поместились пассажиркины длинные ноги, и убираю назад свое барахло: атлас с номерами домов, бутылку липтонского чаю, фотоаппарат и пачку синего «Голуаза». Рассматривать девушку не собираюсь, лишь мельком, боковым зрением вижу ее красивые ноги в колготках телесного цвета.

( читать дальше )

Язык мой – враг мой. Я это уже давно понял. И сам понял, и помогли понять. Особенно в последние годы. Казалось бы, если что-то думаешь – то так и скажи, чего проще? Нет. Не говорю. Прячусь за напускным безразличием. И пожинаю.

Она позвонила мне позавчера, в середине дня, превращенного мною в мрачный ритуал «Отрицания дня рождения». И, прежде чем перейти к обсуждению каких-то пустяковых дел, в которых я ей делаю вид, что помогаю, поздравила с днем рождения (пожелала побольше ума!) и спросила:

– Ладно, а… это… чего тебе подарить-то?

– Да брось, ничего! – отвечаю. – Не парься, ради бога, только этого не хватало.

– Точно? Ну, смотри, сам сказал.

Ipsi dixit, словом.

Мне-то кажется, что за этими словами совершенно явно читается: да, именно этого мне и не хватает! Именно твоего подарка, подарка от тебя. Каким бы он ни был – это для меня самая дорогая и желанная вещь на свете.

Такая же, как та смешная игрушечная шарманка, играющая «Интернационал» – самый первый ее подарок и вообще первый подарок в наших с ней отношениях. Она подарила мне эту шарманку во дворе своего дома, смущаясь из-за того, что не могла позвать меня к себе: у нее шел ремонт, дом был полон рабочих и прорабов. Был солнечный сентябрьский день – еще теплый, даже жаркий, но уже с угадывающейся осенней прохладой, до поры терпеливо ждущей захода солнца. Это был момент совершенно ошеломляющего и оглушающего счастья, первый день моей новой жизни – жизни, в которой она уже была моей женщиной, самой долгожданной, самой любимой и самой дорогой на свете.

Такая же, как маленький пушистый ёжик из Икеи, которого она неожиданно достала из рюкзака и протянула мне в Шереметьево, когда я провожал ее, улетающую на пару недель по делам в Европу. Это было первое наше расставание – пока еще несерьезное, нестрашное, понарошку. Пространственное, а не физическое и не психологическое. Первое в череде нескончаемых расставаний, все более и более нервных. А ёжик с тех пор так и живёт со мной – на зеркале в моей машине, только переселившись за это время из черного «фольксвагена-поло» в черный «ниссан-альмеру».

Такая же, как привезенное ею из той поездки и стоящее у меня на книжной полке удивительно красивое яйцо, сделанное, как мне кажется, из кусочков разноцветной блестящей мозаики. Я знаю, что где-то в недрах ее квартиры стоит другое – точно такое же, но чуть поменьше. «Это символ, разве ты не понимаешь?», – сказала она тогда.

Эти маленькие предметы, вошедшие в мою жизнь вместе с ней в ту осень – самое дорогое моё имущество. Потом были еще маленький тирольский колокольчик, мелодично позвякивающий у меня на руле, и тёплые тирольские варежки со снимающимся верхом.

Нет ничего дороже этих маленьких подарков. Ее подарков. Ведь это всё так понятно, так легко читается за дурацкими и притворными словами «да ничего не надо». Ведь её подарок мог бы превратить в самый яркий праздник – самый серый день, самый отмененный и самый забытый день рождения.

Впрочем, это в моем мире понятно. Это в моем мире такая сложная грамматика. А в её – в её мире всё гораздо проще. Как слышится – так и пишется. Как слышится – так и понимается.

И кто, спрашивается, виноват? Tu l'as voulu, George Dandin.