Язык мой – враг мой. Я это уже давно понял. И сам понял, и помогли понять. Особенно в последние годы. Казалось бы, если что-то думаешь – то так и скажи, чего проще? Нет. Не говорю. Прячусь за напускным безразличием. И пожинаю.

Она позвонила мне позавчера, в середине дня, превращенного мною в мрачный ритуал «Отрицания дня рождения». И, прежде чем перейти к обсуждению каких-то пустяковых дел, в которых я ей делаю вид, что помогаю, поздравила с днем рождения (пожелала побольше ума!) и спросила:

– Ладно, а… это… чего тебе подарить-то?

– Да брось, ничего! – отвечаю. – Не парься, ради бога, только этого не хватало.

– Точно? Ну, смотри, сам сказал.

Ipsi dixit, словом.

Мне-то кажется, что за этими словами совершенно явно читается: да, именно этого мне и не хватает! Именно твоего подарка, подарка от тебя. Каким бы он ни был – это для меня самая дорогая и желанная вещь на свете.

Такая же, как та смешная игрушечная шарманка, играющая «Интернационал» – самый первый ее подарок и вообще первый подарок в наших с ней отношениях. Она подарила мне эту шарманку во дворе своего дома, смущаясь из-за того, что не могла позвать меня к себе: у нее шел ремонт, дом был полон рабочих и прорабов. Был солнечный сентябрьский день – еще теплый, даже жаркий, но уже с угадывающейся осенней прохладой, до поры терпеливо ждущей захода солнца. Это был момент совершенно ошеломляющего и оглушающего счастья, первый день моей новой жизни – жизни, в которой она уже была моей женщиной, самой долгожданной, самой любимой и самой дорогой на свете.

Такая же, как маленький пушистый ёжик из Икеи, которого она неожиданно достала из рюкзака и протянула мне в Шереметьево, когда я провожал ее, улетающую на пару недель по делам в Европу. Это было первое наше расставание – пока еще несерьезное, нестрашное, понарошку. Пространственное, а не физическое и не психологическое. Первое в череде нескончаемых расставаний, все более и более нервных. А ёжик с тех пор так и живёт со мной – на зеркале в моей машине, только переселившись за это время из черного «фольксвагена-поло» в черный «ниссан-альмеру».

Такая же, как привезенное ею из той поездки и стоящее у меня на книжной полке удивительно красивое яйцо, сделанное, как мне кажется, из кусочков разноцветной блестящей мозаики. Я знаю, что где-то в недрах ее квартиры стоит другое – точно такое же, но чуть поменьше. «Это символ, разве ты не понимаешь?», – сказала она тогда.

Эти маленькие предметы, вошедшие в мою жизнь вместе с ней в ту осень – самое дорогое моё имущество. Потом были еще маленький тирольский колокольчик, мелодично позвякивающий у меня на руле, и тёплые тирольские варежки со снимающимся верхом.

Нет ничего дороже этих маленьких подарков. Ее подарков. Ведь это всё так понятно, так легко читается за дурацкими и притворными словами «да ничего не надо». Ведь её подарок мог бы превратить в самый яркий праздник – самый серый день, самый отмененный и самый забытый день рождения.

Впрочем, это в моем мире понятно. Это в моем мире такая сложная грамматика. А в её – в её мире всё гораздо проще. Как слышится – так и пишется. Как слышится – так и понимается.

И кто, спрашивается, виноват? Tu l'as voulu, George Dandin.