– Ты помнишь, что нам нужно купить гречку? – Несмотря на разговор, дорогой захвативший меня до такой степени, что я не замечаю лежачих полицейских, об которые уже много раз бил свою машину ровно на этом же самом месте, Т. прекрасно помнит о том, что дома ее собаке нечего есть.

Мы сворачиваем влево и останавливаемся у светящейся в ночи вывески «Квартала» – одного из всего двух, кажется, круглосуточных магазинов, которые есть в Лобне. Внутри залитого ярким светом супермаркета почти нет покупателей. Быстрым шагом Т. направляется к нужной полке и берет пакет гречки. По дороге к кассе останавливается в задумчивости у стенда с журналами. «Если хочешь узнать про него всё, спроси его про рыбок», написано на обложке одного из них.

– Во как! Про рыбок. А ты говоришь, секс, секс… – улыбается мне Т. и берет журнал.

Пакет гречки, самой дешевой, и «Космополитен». За кассой сидит девушка в фирменной «квартальской» жилетке. Вид у нее довольно измученный. На груди бэдж, а под ним – георгиевская ленточка. Нестерпимо воняет каким-то дешевым алкогольным пойлом. Я опускаю глаза и вижу под ногами лужу и осколки разбитой бутылки. Снова поднимаю глаза и вижу георгиевскую ленточку. Девушка не смотрит на нас. Она берет гречку, берет «Космополитен» и устало-автоматическим движением сканирует оба штрих-кода, один за другим.

– Какая у Вас… симпатичная ленточка, – произношу я неожиданно для самого себя.

Не знаю, зачем я это сказал. Я понимаю, почему у нее на груди эта ленточка и, кажется, догадываюсь, как к этому относится сама девушка на кассе. И от этого мне становится ужасно обидно – и за эту девушку, и за себя, выдавившего это лживое и прощупывающее «симпатичная ленточка». И за саму ленточку – тоже обидно: я помню, очень хорошо помню позавчерашний разговор с близким и важным для меня человеком, помню как она попросила меня не писать в этот день у себя в Живом журнале ничего про 9 мая: «Просто, пожалуйста, прошу тебя – не пиши ничего в этот день, ладно? Ну, для меня хотя бы, хорошо?»

Девушка поднимает глаза и секунду смотрит на меня. Я до сих пор помню этот взгляд. Не знаю, чего в нем было больше – недоумения, усталости или брезгливости.

– Начальство распорядилось, – отвечает она наконец.

– Всем надели, в обязательном порядке? – уточняю я.

– Да. С вас восемьдесят три девяносто.

Мы выходим на улицу. Мне не по себе и я говорю об этом Т.

– Да уж! – отвечает она. – Ты бы видел ее взгляд! Зачем ты брякнул про эту ленточку…

– Мне хотелось убедиться в моей догадке, и я не знал, как ловчее спросить про ленточку. Но она так посмотрела на меня, что я готов был провалиться сквозь землю от стыда. Зря сказал «симпатичная», правда зря.

Мы садимся в машину и тут Т. вспоминает, что мы не купили сливки, а значит, нам не с чем будет пить кофе.

– Я вернусь? – говорю.

– Ну, давай, если не долго. Заодно можешь исправить свою ошибку.

– Как?

– Ты сам знаешь. Скажи ей, что ты на самом деле думаешь про это. Скажи, что ленточка - дурацкая, а начальство ее - идиоты. Только ты ведь не скажешь…

Я оставляю ключ в замке зажигания, чтобы Т. осталась в машине не одна, а со звучащей из колонок «Энигмой», и снова вхожу в магазин. Там уже совсем не так пустынно, как было пять минут назад. Я беру пакетик сливок и снова подхожу к кассе. Впереди меня стоят человек пять и у меня есть время получше рассмотреть девушку на кассе. Она красивая, если отрешиться от ее чудовищно усталого и замученного вида. Года двадцать три – двадцать четыре. Столько же, сколько оставшейся в машине Т. «Панина Оксана, младший кассир», написано на бэдже. Именно так: сначала фамилия, потом имя. Как пишут в Венгрии. И как писали в советском бюрократическом стиле. Панина. Такую фамилию носила девочка из моего класса, в которую я по уши влюбился в четырнадцать лет – впервые в жизни.

– Я вернулся, – решительно ставлю перед ней пакетик сливок на транспортер, – чтобы сказать Вам: на самом деле ленточка дурацкая, а ваше начальство идиоты.

Она снова поднимает на меня глаза. В них – ничего. Только усталость.

– Вы вежливо сказали, я вежливо Вам ответила. Как могла.

Я собираюсь произнести еще что-то, но сзади нервно позвякивает пивными бутылками очередь. Расплачиваюсь за сливки, благодарю и выхожу на улицу.

– Ну ты даешь! – улыбается Т. – Так долго, я уж думала, тебя там арестовали! Сказал?

– Да.

– А как сказал?

– Так прямо и сказал: ленточка – дурацкая, начальство – идиоты.

Т. смотрит на меня каким-то новым, пристальным взглядом. За минувшие сутки я узнал много нового о ней. В особенности – за последний час, пока мы возвращались к ней домой через три ночных города и вели тот разговор, который было так трудно начать, и который был так важен. Но все-таки такого ее взгляда я еще не видел.

– Молодец, – говорит она. – Я думала, ты не скажешь.

– Мне было важно правильно закончить этот эпизод. Важно для меня, понимаешь?

– Понимаю. А мне оказалось важным, что ты меня послушался.

Я молчу и просто кладу свою руку на ее. Коробка-автомат позволяет легко вести машину одной рукой. И молча думать. Думать об этой девочке рядом, которую я знаю так давно и пока еще так мало. Думать об этой злосчастной ленточке, которая имеет такое разное значение для разных людей: символ погибшего дедушки и самой неизменной на свете любви – для той женщины; символ политической лояльности режиму на местном уровне, гарантирующий от внеплановых налоговых проверок – для администрации супермаркета; символ ненавистной работы за копейки в маленьком подмосковном городке с ненавистным начальством, считающим возможным поступать с человеком, как с искусственной елкой, устанавливаемой у кассы в предновогодние недели – для Паниной Оксаны, младшего кассира в лобненском супермаркете «Квартал».