Я проснулся в восемь – неслыханная рань для меня. Особенно учитывая, что лег в четыре утра. К сожалению, мне редко, очень редко снятся сны. Да-да, я, конечно, знаю, что на самом деле они мне снятся каждую ночь, просто я их не помню. Но мне-то какая разница, снились они мне или нет, если никаких подтверждений тому у меня не остается?

Еще реже мне снятся сны про тебя. Точнее, я не помню ни одного сна про тебя. Сегодня же все было совсем не как обычно. Я видел тебя во сне – совсем реальную, ничем не отличающуюся от тебя настоящей. Ненастоящими, небывалыми были только обстоятельства.

Мы ехали ко мне домой на моей машине. В принципе, мы и на самом деле однажды ехали ко мне домой. Помнишь? Однажды. Всего однажды. Был поздний летний вечер и одновременно вокруг были снежные заносы. Машина то и дело буксовала. Нас заносило то влево, то вправо, пока я, наконец, окончательно не пристроил ее в каком-то сугробе. Ты сидела рядом и, как и в жизни, подавала ехидные замечания относительно моих водительских способностей. В какой-то момент, не выдержав, я раздраженно предложил тебе самой занять место за рулем и продемонстрировать, на что ты способна. Ты решительно выскочила из салона, чтобы обойти машину и сесть на водительское место. В этот момент по мановению волшебной палочки машина превратилась в мотоцикл – в огромную синюю «Хонду». Ты села на него, но тут же, едва не упав, соскочила, бросив его в сугроб: «Я и по шоссе-то на мотоцикле еще плохо умею, а по сугробам и подавно!»

Вид у тебя был ужасно расстроенный. Я обнял тебя. Почему-то я очень испугался за тебя, когда ты не справилась мотоциклом. Я прижимал тебя к себе и ты не отталкивала меня – может ли быть такое?!

Мы так и не добрались до меня тогда – из-за сугробов мы не могли ехать дальше. Огромные, пушистые, теплые – эти сугробы приютили нас на ночлег, превратившись в просторную белую кровать. Мы спали вместе. Как уже было несколько раз наяву. Впрочем, то бесконечно далекое «наяву» едва ли кажется теперь более реальным, чем этот сегодняшний сон.

Мы занимались любовью… Погоди, погоди, дослушай. Это не совсем то, что ты думаешь. Я ласкал тебя языком – так нежно, как только мог. Но что-то у меня все равно получалось не так. Ты улыбнулась мне – откуда-то сверху. Я не видел твоей улыбки, но очень хорошо услышал ее. Улыбнулась и, опустив руку, нежно погладила меня по волосам: «Вот глупый, я говорила тебе, что у меня маленькая грудь, но про клитор, кажется, ничего не говорила. Неужели его так трудно найти? Вот же он!» И ты легонько прикоснулась к нему кончиком указательного пальца.

Но – странное дело! – несмотря на такие натуралистические подробности, это вовсе не было тем, что принято называть «эротическим сновидением». Наоборот, в этом сне совсем не было эротики. Только нежность и печаль. Невероятная, щемящая до слез печаль. И еще – страх проснуться и снова потерять тебя.

Я только что лежал рядом с тобой, ощущал на своей голове твои руки, а на языке – твой вкус. Но вот в следующую минуту я уже вижу себя далеко – за несколько кварталов, на автостоянке. Я никак не могу вспомнить: где, черт побери, я оставил свою машину? Я должен найти ее и вернуться к тебе. Вернуться как можно скорее, пока ты окончательно не замерзла там одна в этих сугробах. Но где, где же я ее оставил? Черт с ней, с машиной! Я вернусь к тебе пешком и заберу тебя оттуда. Прошло уже много, ужасно много времени с тех пор, как я оставил тебя одну. Дождалась ли ты меня? Я спешу обратно, увязая в снегу. Сколько прошло времени с тех пор, как я сказал, что вернусь через двадцать минут – час, два, три? Вот, уже виден поворот, за которым я оставил тебя. Ждешь ли ты еще? Суждено мне тебе увидеть, или уже – всё?

Я так и не узнаю этого, потому что начинается новый сон. Теперь я спешу к другому человеку, и тоже безбожно опаздываю. Этот человек – мой отец. Он ждет меня в каком-то большом загородном доме – в чем-то среднем между Домом творчества писателей в Переделкино и профсоюзным санаторием в стиле сталинского классицизма. Сегодня там творческий вечер – он читает свои стихи.

Я успеваю добраться до санатория совсем поздно – практически последней электричкой. Вечер уже давно закончился и все шумно толпятся в буфете – точь-в-точь таком же, каким был когда-то, много лет назад, тот «пестрый зал» внизу в Центральном Доме Литератора. Я вижу отца издали, еще с порога. Высокий, в коричневой водолазке и клетчатом пиджаке, привезенном когда-то из Чехословакии, со спадающей на лоб прядью черных волос и рюмкой коньяка в руке – он, смеясь, что-то рассказывает толпящимся вокруг него людям: мужчинам и женщинам, своим товарищам – «советским писателям», поэтам и поэтессам. Кажется, от его болезни не осталось и следа – так хорошо и счастливо он выглядит.

– Папа! – кричу я издали, стараясь перекрыть многоголосый пьяный шум буфетного зала. – Папа!

Но он не слышит меня. Я проталкиваюсь к нему через весь зал и он, наконец, замечает меня, но не сразу прерывает свой рассказ, обращенный к восторженно внимающим ему слушателям.

– Да, Колечка, что-то ты поздновато, – поворачивается он ко мне наконец и протягивает мне рюмку. От него пахнет коньяком и папиросами «Беломор» – точь-в-точь тот самый, лучший на свете, запах, который я запомнил с раннего детства, с его не слишком частых визитов.

Я хочу ответить ему, сказать что-то ужасно важное для нас обоих – то, что всегда стеснялся сказать и откладывал, но в этот момент просыпаюсь.

За окном светит слабое солнце, пробиваясь сквозь облака. На часах – восемь утра. Я все еще ощущаю во рту вкус папиного коньяка. Я хочу немедленно снять трубку и позвонить ему – в восемь уже можно, он наверняка уже проснулся. Я не сразу понимаю, что звонить некуда. Что он умер семь лет назад.

Тебе я тоже не могу позвонить. То есть вообще, конечно, могу, хотя и не в восемь утра. И даже обязательно позвоню. Или ты позвонишь мне сама – как делаешь довольно часто, почти что каждый день. Но не могу – с этим сном. Потому что теперь уже много лет мы говорим о чем угодно, о какой угодно хуйне, но об этом сне я сказать тебе не могу. И никогда уже больше не смогу. Потому что тебя тоже больше нет у меня – давно нет.

Нет, мы, конечно, оба живы и, надеюсь, более или менее здоровы. Но ты так и не дождалась меня за тем поворотом, в сугробе. Я опоздал. Опять опоздал. К вам обоим. В этой жизни, по крайней мере. А про будущее – про будущее никто ничего не знает. Так ты, кажется, говорила? Тем более – про будущую жизнь в другом мире. Здесь вы разминулись во времени и я не успел вас познакомить. Отец умер за три года до того, как я нашел тебя и за четыре – до того, как снова потерял. Но там – я уверен – там я смогу подвести вас друг к другу и сказать: «Вот, знакомьтесь уже, наконец!»

И там я, наконец, успею. Успею ко всем, кого продинамил здесь. Там – невозможно опоздать.