Неподражаемая tuna4brkfst@lj делится озабоченностью: её 11-летняя дочка волнуется «по вопросу неурожайности сисек». Мне, честно говоря, это удивительно. Хотя, да, наверное, мне трудно представить себе и многие другие волнения, которые могут обуревать девочку в 11 лет. Да и в сорок – тоже. Я же, со своей колокольни старого небритого барбоса, подбирающегося к середине пятого десятка своей жизни и успевшего много повидать на своем веку, в том числе в плане сисек разной степени урожайности, в свою очередь задумался о предмете девочкиных волнений и о роли этого предмета уже в моей собственной жизни.

Конечно, главное в любой девочке и женщине – её лицо и улыбка. Но, тем не менее, мне в жизни неизменно нравились, и пленяли меня, и изменяли течение моих дней именно они: женщины с маленькой, почти что детской, грудью. Вот такие, например, как Мила Йовович, чтобы было понятно. Я далек, разумеется, от того, чтобы напрямую увязывать размер женской груди с уровнем интеллекта (не образования, не начитанности, а именно ума и интеллекта) ее обладательницы. Однако факт остается фактом: именно женщины с маленькой грудью, вошедшие в свое время в мою жизнь, отличались незаурядным умом, своеобразным и острым восприятием мира. Помимо, разумеется, утонченной чувственности и самого острого эротизма. Именно в них я влюблялся, именно с ними забывал обо всем – и, увы, обо всех – на свете.

( дальше – «много букав», а фоток совсем больше нет… )

– Ноль-тридцать, шоссе Энтузиастов, – рация ожила в тот момент, когда я разворачивался на Волгоградке у метро «Кузьминки».

Был поздний вечер пятницы и, судя по эфиру, машин «Шансона» в городе было немало: штук семь, не меньше. Однако никто не спешил откликаться на призыв диспетчера. Сосредоточенно сопя, каждый самостоятельно обрабатывал свои делянки возле клубов и на Тверской – не иначе. Прикинув, что за остающийся час еще успею заглянуть в бигмачницу, что-нибудь проглотить и, самое главное, выпить кофе, снимаю тангетку и, дождавшись характерного короткого писка, говорю:

– Девять-один диспетчеру. Давайте я возьму Энтузиастов, если никто не хочет.

Адрес нахожу легко: в угловой дом сразу за Третьим кольцом я подавался уже не раз.

– Девять-один по адресу, – вальяжно произношу в рацию, выключив мотор у самого подъезда.

– Принято, звоню пассажирам, – слышу голос незнакомого мне диспетчера. Я так давно не работал, что состав диспетчеров уже успел поменяться на добрую треть. И через минуту:

– Девять-один, пассажиры спускаются.

Пассажирка. Одна пассажирка, как выяснилось через пару минут. Стройная, длинноногая, светловолосая барышня лет двадцати с небольшим, в бежевом пиджачке и в мини-юбке, открывает переднюю дверь и собирается усесться не назад, а рядом со мной. Чертыхаясь про себя, отодвигаю постоянно задвинутое до отказа вперед сиденье, чтобы поместились пассажиркины длинные ноги, и убираю назад свое барахло: атлас с номерами домов, бутылку липтонского чаю, фотоаппарат и пачку синего «Голуаза». Рассматривать девушку не собираюсь, лишь мельком, боковым зрением вижу ее красивые ноги в колготках телесного цвета.

( читать дальше )

Думаю, вряд ли имеет смысл повторять всю фактическую сторону событий, происходивших в воскресенье 27 мая в рамках запрещенного московской мэрией т.н. «гей-парада», а точнее – шествия за гражданские права сексуальных меньшинств в России. Всё это за прошедшие 48 часов уже многократно описано и задокументировано самыми разными СМИ. Поэтому наверное ограничусь некоторым неформальным описанием того, что видел лично я и в чем лично я непосредственно участвовал.

( читать дальше )

Язык мой – враг мой. Я это уже давно понял. И сам понял, и помогли понять. Особенно в последние годы. Казалось бы, если что-то думаешь – то так и скажи, чего проще? Нет. Не говорю. Прячусь за напускным безразличием. И пожинаю.

Она позвонила мне позавчера, в середине дня, превращенного мною в мрачный ритуал «Отрицания дня рождения». И, прежде чем перейти к обсуждению каких-то пустяковых дел, в которых я ей делаю вид, что помогаю, поздравила с днем рождения (пожелала побольше ума!) и спросила:

– Ладно, а… это… чего тебе подарить-то?

– Да брось, ничего! – отвечаю. – Не парься, ради бога, только этого не хватало.

– Точно? Ну, смотри, сам сказал.

Ipsi dixit, словом.

Мне-то кажется, что за этими словами совершенно явно читается: да, именно этого мне и не хватает! Именно твоего подарка, подарка от тебя. Каким бы он ни был – это для меня самая дорогая и желанная вещь на свете.

Такая же, как та смешная игрушечная шарманка, играющая «Интернационал» – самый первый ее подарок и вообще первый подарок в наших с ней отношениях. Она подарила мне эту шарманку во дворе своего дома, смущаясь из-за того, что не могла позвать меня к себе: у нее шел ремонт, дом был полон рабочих и прорабов. Был солнечный сентябрьский день – еще теплый, даже жаркий, но уже с угадывающейся осенней прохладой, до поры терпеливо ждущей захода солнца. Это был момент совершенно ошеломляющего и оглушающего счастья, первый день моей новой жизни – жизни, в которой она уже была моей женщиной, самой долгожданной, самой любимой и самой дорогой на свете.

Такая же, как маленький пушистый ёжик из Икеи, которого она неожиданно достала из рюкзака и протянула мне в Шереметьево, когда я провожал ее, улетающую на пару недель по делам в Европу. Это было первое наше расставание – пока еще несерьезное, нестрашное, понарошку. Пространственное, а не физическое и не психологическое. Первое в череде нескончаемых расставаний, все более и более нервных. А ёжик с тех пор так и живёт со мной – на зеркале в моей машине, только переселившись за это время из черного «фольксвагена-поло» в черный «ниссан-альмеру».

Такая же, как привезенное ею из той поездки и стоящее у меня на книжной полке удивительно красивое яйцо, сделанное, как мне кажется, из кусочков разноцветной блестящей мозаики. Я знаю, что где-то в недрах ее квартиры стоит другое – точно такое же, но чуть поменьше. «Это символ, разве ты не понимаешь?», – сказала она тогда.

Эти маленькие предметы, вошедшие в мою жизнь вместе с ней в ту осень – самое дорогое моё имущество. Потом были еще маленький тирольский колокольчик, мелодично позвякивающий у меня на руле, и тёплые тирольские варежки со снимающимся верхом.

Нет ничего дороже этих маленьких подарков. Ее подарков. Ведь это всё так понятно, так легко читается за дурацкими и притворными словами «да ничего не надо». Ведь её подарок мог бы превратить в самый яркий праздник – самый серый день, самый отмененный и самый забытый день рождения.

Впрочем, это в моем мире понятно. Это в моем мире такая сложная грамматика. А в её – в её мире всё гораздо проще. Как слышится – так и пишется. Как слышится – так и понимается.

И кто, спрашивается, виноват? Tu l'as voulu, George Dandin.

Нет, всё-таки день рождения – это, правда, какой-то странный день. Дурацкий и одинокий. Даже если уже столько лет подряд не отмечаешь его, и стараешься сделать вид, что его вовсе нет, и говоришь себе, что будешь просто работать в этот день – всё равно ничего не получается. Не работается. Ничего не клеится. Не переводится, не пишется. Всё валится из рук. И ты сидишь, как дурак, и в полночь осознаешь, что ни-че-го за этот день не сделано: ни полезного, ни приятного. И что, кажется, единственное, что тебе удалось сегодня сделать, так это обидеть собственную маму, единственного человека, для которого этот день – самый настоящий праздник, один из главных в жизни. Обидеть, так и не заехав к ней, хотя она ждала меня весь вечер. Нет, сказано «не отмечаю» – значит, не отмечаю. Punto e basta.

Положение немного подправили Саша, Алёна и Ира. Несмотря на все мои заклинания, в одиннадцатом часу вечера они приехали ко мне с вином, едой и тортом, которые оказались весьма кстати, потому что я, подобно еврею-ортодоксу, соблюдающему субботу, постановил себе в этот день даже в магазин не ходить за продуктами и довольствовался завалявшимися в морозилке пельменями и вчерашними круасанами с Би-Пи.

Их было видеть приятно. Спасибо вам, милые мои! Наверное, это показатель определенного уровня, которого достигли отношения: когда можно просто сказать «А что, ты нас в дверь не пустишь, что ли?» и приехать. Прекрасно, что вы у меня есть. Мне очень хорошо было с вами. Всегда хорошо.

Но правда, однако, и в том, что мне, конечно, хотелось бы видеть рядом с собой не только их в этот день. И в любой другой тоже. Не только друзей, хотя и самых лучших на свете, вот что я хочу сказать.

Так или иначе, спасибо всем человеческим существам – родным, друзьям, приятелям, близким и совсем дальним знакомым – которые вспомнили и поздравили меня в этот день – по телефону, по аське или по email. Спасибо и тем, кто вспомнил и не поздравил – за то, что уважили мою privacy. И тем, кто не вспомнил – тоже спасибо: за то, что не даете мне переоценить мою роль в этом мире. И нелюдям – форумным роботам – тоже спасибо. Вы, мои верные электрические друзья, никогда ничего не забываете. Просто не можете забыть. Не наделены этим счастливым даром, бедные.

А день рождения еще будет. И рядом будут друзья, и мама, и самый любимый, единственный на свете человек. Обязательно будет. Наверное, будет. Возможно. Всё возможно. Почти всё.

В роли недоделанных патрициев, как всегда, выступали мы с Сашей, в роли гетер – Алена и ее институтская подруга Ира, а в роли терм – свежесрубленная баня на ириной даче в 44 км от Третьего Рима по Дмитриевой дороге, куда мы прибыли поздно вечером в пятницу на моей машине, покрытой таким толстым слоем грязи, что она становилась неотличимой по цвету и консистенции от дороги.

Оказавшись впервые в жизни в дачной бане («Це ж вырванные годы», как говаривал мой киевский приятель Володя Иванов), я, прежде чем раздеться, придирчиво щурился сквозь мгновенно запотевшие очки на дощатые полы и полки, и донимал хозяйку дурацкими вопросами, которые звучали примерно как «No eto russki banja ili eto est finski sauna?»

Баня оказалась и не «русски», и не «фински», но что-то среднее между ними и, во всяком случае, очень приятственное место.

Запасливая и временами умеющая быть гламурной Алена прихватила в «Ашане», где мы затаривались пивом и «френч-фрайз», овсяные хлопья и сметану. На мои недоуменные вопросы она коротко отвечала загадочным словом: «Маска!».

Содержание алениного замысла открылось мне в бане. Прихватив из дома кастрюльку, она бухнула в нее все три корытца сметаны, замесила в ней эти самые хлопья и, решительно пресекши мои попытки с хрюканьем залезть в кастрюлю на предмет дегустации получившегося продукта, принялась тщательно и деловито с головы до пят обмазывать этой белой густой массой сначала замершую то ли от удовольствия, то ли от торжественности момента Иру, потом привычного ко всему Сашу, а потом и меня, не упустившего возможности попробовать что-то новое в этой жизни. Остаток каши Алена равномерно распределила по своей собственной поверхности.

Далее произошло именно то, что, по моему разумению, не могло не произойти: закончилась припасенная в бочке вода. Патриции с гетерами, перемазанные, как свиньи, мгновенно прокисшей в банной жаре сметаной с хлопьями, кое-как смыли с себя этот гастрономический шик остатками холодной воды. «Ничего, зато для кожи полезно. А ванну в Москве примем», – резюмировала довольная Алена, которую Саша к тому времени даже успел что есть мочи отхуячить дубовым веником.

По всей бане валялись ошметки погибшего геройской смертью веника. Вонь прокисшей сметаны пополам со стойким запахом овсяной каши царила повсюду. Она прошла за нами из бани через двор в дом. Она легла с нами спать и бодро, ничуть не потеряв своей силы, поднялась утром. Прокисшей сметаной пахло в машине всю дорогу до Москвы. Москва тоже пропиталась этим запахом. Он был повсюду: на Дмитровском шоссе, на МКАДе, на Ленинградке. В Шереметьево, куда я поехал днем встречать своего прилетающего из Парижа друга Лешу Некрасова, кислой сметанной вонью разило уже при въезде на парковку. Севший в машину Некрасов всю дорогу принюхивался, но, кажется, так и не определил причины странного запаха, охватившего буквально весь город в этот его приезд.

В следующий раз я непременно прихвачу с собой в баню что-нибудь более утонченное: если не пузырек эвкалиптового масла, то хотя бы вытяжку из секрета американского скунса.

Я не живу прошлым. Вовсе нет!

Просто я до сих пор очень хорошо помню, как мы, каждый у себя, в своей квартире, за двадцать пять километров друг от друга в будние дни, за семьдесят – по праздникам, и за четыре тысячи - раз в год, не ложились спать, не пожелав друг другу добрых снов...

Ну согласись, правда ведь без меня спокойнее...

Эта СМСка пришла мне вчера в половине второго ночи. Я остановил машину прямо на Коломенском метромосту, включил аварийку, выключил музыку – притягивающую ритмичную франкоязычную хрипотцу K Maro, которого я впервые услышал пол-года назад в её машине – откинулся на спинку сиденья, достал сигарету и закурил.