Александр Казарновский

СОБАКА ОСТАНЕТСЯ ЖИВА

Когда ему было пятнадцать лет, директор детдома отвез его в дом престарелых. Но тамошний директор принимать его отказался, сказав: «Умрет он у меня через месяц, максимум два. Хоронить я имею право только лиц не моложе восемнадцати... Где я буду держать его эти два года? А холодильники все сломаны... понимаешь?.. Вези вон его в дом-интернат для умственно отсталых, они имеют право хоронить хоть младенцев».
Рубен лежал, слушал и вспоминал Сашку Поддубного, Генку и других своих товарищей. Они были старше его и, как и он, «неходячие». Их, по достижении восемнадцати, должны были отправить в дом престарелых, но добрый директор под разными предлогами задержал отправку на пару лет. Потом «приехала комиссия из Москвы. Директору влепили выговор, всех пацанов отвезли в дом престарелых». Вскоре все они умерли. Рубен знал это. Знал с девяти лет, что и его, как и тех, по достижении совершеннолетия отправят на уничтожение...
Читатель, наверное, думает, что я пересказываю какой-то сериал ужасов. Не совсем. Был такой сериал. Cостоял из семидесяти трех серий, по серии на год. «Советская власть» назывался. Похоже в СНГ миллионы зрителей желали бы его заново пересмотреть и мысленно готовы вручить ему «Оскара». Но история Рубена всего лишь одна из бесчисленных сюжетных линий в этом сериале. Началась эта история в сентябре 1968 года, когда в Москве у Ауроры Гальего, дочери генерального секретаря Компартии народов Испании, родился ребенок с детским церебральным параличом. Поскольку в парализованном младенце невозможно было разглядеть будущего блестящего писателя, лауреата премии «Русский букер» за 2003 год, наверху решили, что такой внук порочит братского генсека, еще не дай Б-г пойдут разговоры о вырождении коммунистов, Ауроре сообщили, что ее сын умер, а мальчика отправили в детский дом для инвалидов. Так он и мотался по детдомам, пока его не отправили (все-таки!), как «неходячего» в дом престарелых, правда не с первой попытки. Всех попавших туда, вне зависимости от возраста, рано или поздно переселяли на третий этаж, где и оставляли умирать. Читаешь книгу Рубена и прямо-таки слышишь крики ветерана Отечественной, который сломал ногу и вот теперь умоляет не везти его на третий этаж. «Дернулся из тачки, вцепился мертвой хваткой в дверцу лифта. Но что могут поделать старческие руки с силой четырех здоровых теток? Так, плачущего и стонущего, его и закатили в лифт. Все. Был человек — и нет человека». Читаешь — и уже никогда не забудешь на трех страничках изложенную историю женщины, чей рост «не превышал роста пятилетнего ребенка. Маленькие ручки и ножки были непрочно скреплены хрупкими суставами, так что ходить она не могла. Лежа лицом вниз на низенькой платформе с подшипниками, ножками она отталкивалась от пола, так и передвигалась... Долго жила, слишком долго. Далеко за сорок перевалило старушке. Зажилась... После очередного собрания решило начальство, что пора переводить ее на третий этаж...стала записываться на прием к директору... слезно... умоляла позволить дожить свой век в привычной обстановке. Ее неизменно выслушивали, ей неизменно отказывали... В ночь перед намеченной датой переселения она повесилась на дверной ручке. Грешница».
Нью Йорк Таймс написала о книге Рубена: «Эта книга — современный «Архипелаг Гулаг».
Сам он не успел умереть — говорит, что «виноват» в этом Горбачев. «Развалил советскую систему, вот я и остался жить».
Русской литературе повезло. Горбачев сделал свое дело — она получила замечательного писателя Рубена Гонсалеса Гальего.
Нам с вами тоже повезло. Пожив в Германии, Испании и Штатах, Рубен Гальего уже почти четыре года является нашим соотечественником, живет в Ашкелоне.
А уж как мне повезло — я знаком с ним несколько лет, общался по скайпу, а недавно встретился лично. Передвигается он на коляске. К ручке коляски пристегнуты наручные часы. Инвалид? О, да! Но об этом забываешь спустя полминуты общения.
Впрочем, должны быть люди, которые об этом не забывают ни на секунду. Это те, кого сам Рубен называет "личные ассистенты -— уникальное для всего мира явление." Речь идет о чете Мельцеров — Полине и Михаиле.
Михаил — и чтец и жнец. Нужно — коляску починит, нужно — и самого Рубена на руки поднимет, приговаривая: "Давненько не брал я в руки шашек".
А Полина — Полина вообще всё. Она и секретарь, и машинистка, и ручку в пальцы Рубена вложит, когда нужно, и лекарство принесет вовремя. Сам Рубен комментирует: "Лекарства разные, и в случае, если бы этот человек ошибся, наша встреча могла принять забавный характер, вплоть до вызова амбуланса".
Я, честно, говоря, ничего забавного в этом не вижу, но прекрасно понимаю, что без Полины эта встреча вообще бы не состоялась и испытываю к ней чувство безмерной благодарности!
А проходила наша встреча в Хайфе, на Адаре, в закутке, куда помимо меня постоянно толпой валили почитатели, брали автографы и благодарили, благодарили... Чаще всего звучала фраза: «Вы подарили мне надежду!» Но ведь с каждой надо поговорить, для каждой найти какие-то особенные слова! У Рубена это получается.
Ну казалось бы, что можно сказать женщине, которая рассказывает о своей парализованной тете? — Помогите ей надеть платье, — вдруг говорит Рубен.
— Платье? — переспрашивает женщина.
— Именно. Ей необходимо платье. Принесите и наденьте на нее.
— ?
— Если ты под одеялом, значит, ты болен. Если ты одет — ты человек...
Наконец образуется временной вакуум, в который я и втискиваюсь, чтобы задать свои вопросы.
— Рубен, первый твой роман — «Белое на черном» — я воспринял, как книгу о человечности и об обществе, в котором градус человечности — минус двести семьдесят три. Ты жил в Германии, Испании, Штатах. Объездил всю Европу. Сейчас живешь в Израиле. Не теряешь связи с Россией, которая, слава Б-гу, тоже изменилась с тех времен. Скажи, какая страна в плане человечности, с твоей точки зрения, находится на вершине шкалы?
По отношению к инвалидам самая теплая, самая технологичная, самая справедливая страна это Израиль. Я ведь в Израиль попал не случайно — приехал ради дочери. У нее аутизм, а где как не здесь знают, что такое аутизм и умеют с ним работать. Что же до меня, то я в Израиль приехал умирать. А мне в Израиле дважды спасли жизнь. После второй операции я практически здоров. Люди здесь замечательные. Где бы я ни был, чуть что, прохожие подходят ко мне и спрашивают : «Царих эзра?» («Нужна помощь?»)...
Словно в подтверждение его слов какая-то мимо идущая израильтянка улыбается ему и произносит: «Тийе бари!» («Будь здоров»)

Как-то раз колеса моей коляски увязли в песке, так сразу несколько машин на шоссе остановились, из них народ повыскакивал бросились мне помогать.
В этот момент подходит еще одна женщина. Взгляд совершенно потусторонний. Прежде, чем кто-то из нас успевает вмешаться, она возлагает руки на лоб Рубена, долго смотрит ему в глаза и говорит: «Э!» Рубен кивает и отвечает: «А!» Женщина тоже кивает и продолжает свой путь.
В полной тишине мы провожаем ее взглядами, наконец кто-то, выйдя из шокового состояния, восклицает: «Она же больная!»
— Больная, — соглашается Рубен. — Я знаю. Я с ними жил.
— А что у вас за странный диалог такой был?
— Я ее успокоил, — загадочно произносит Рубен.
После этой мистической сцены я с трудом соображаю, о чем мы говорили. Ах да, о разных странах!
— А Израиль — я пишу об этом в своей будущей книге — Израиль очень большая страна, больше, чем Америка. Она такая большая, что я могу путешествовать, куда захочу, и встречаться с людьми. В Америке люди заперты каждый в своей коробке. У меня дочь аутистка. По идее, глубокие аутисты не разговаривают вообще. Герой Хофмана в «Человеке дождя» — это особый случай. Я потрясен тем, как здесь работают с детьми-аутистами. Сейчас, когда дочка говорит мне «Шалом, аба!» — «Привет, папа!» — я понимаю, что приехал туда, куда надо...
Нас прерывают. Люди идут, что называется, косяком. С каждым он заводит разговор. Люди Рубену интересны. Безумно интересны. Только прочитав его книги, можно понять, откуда у этого человека такая тоска по общению с людьми на равных.
Наконец, нас опять оставляют в покое.
— Рубен, ты много ездишь по Израилю, выступаешь с лекциями. Можешь назвать примерные темы твоих выступлений?
— «О границах и барьерах»...
— Прости, а в чем разница?
— Границы стоят независимо от нас, а барьеры мы ставим себе сами.
— Понятно.
— «О силе духа», «О любви», «Роль матери в жизни инвалида», «О выборе»...
— Рубен, — продолжаю я свой сумбурный допрос, — вот ты читаешь лекции в израильских школах. Как ивритоязычные детишки воспринимают то, что ты пишешь и рассказываешь?
— Да им с самого начала трудно разобраться. На первых же страницах своего романа я рассказываю, как нагишом по морозному коридору я, восьмилетний, ползу в туалет. И сразу следует вопрос: «А почему нагишом? Почему не дали пижамку?»
— Другой мир!
— Не только в этом дело. Я говорю о вещах, о которых ребятам не досказали их дедушки и бабушки. Они ведь пережили страшные вещи — сталинский террор, Катастрофу, войны — и половину всего этого не решились передать своим детям. Заместили память историей. Это чисто еврейское стремление не взваливать на детей свои горести вызывает у меня глубокое уважение. Но вот я перед ними — живой. И я рассказываю все, как было, не жалею их.
— Хорошо, Рубен! Теперь вопрос к тебе, как к автору эссе «Ампутация души». В нем ты рассказываешь о том, что детдом навсегда калечит душу ребенка. Ты пишешь: «Дети умирают от недостатка любви. Отрезанные, ампутированные части нашего общества отмирают без подпитки пусть больного, но все же тела». Эта сказано о России. В Израиле нет детдомов, но в религиозной среде традиционно с определенных лет ребенок покидает мамин дом и поселяется в ешиве. Да и школа, где я работают — интернат для детей, что приехали из СНГ, оставив мам за морем. Есть, конечно скайп, но он вряд ли может на сто процентов заменить мамино тепло. Это тоже, как ты говоришь, ампутация души?
— Если директор интерната хороший, — отвечает Рубен, — ребенку повезло. Во многих случаях интернат оказывается лучше, чем родная семья. Это грустно, но это правда. К сожалению, очень многим людям на планете не везет с хорошими взрослыми. От хорошего взрослого зависит будущее ребенка. И не так уж важно, встретится ли ему этот человек в семье или в интернате. Найти хорошего взрослого — это везение, счастье!
Мы некоторое время молчим.
— А знаешь, — говорит он, — в результате этой «Ампутации»...
Простите, я должен перебить автора. В эссе «Ампутация души», вспоминая жизнь в советском детдоме, он, в частности, рассказывает о том, как воспитательница объясняла маленьким инвалидам, что все они « — неблагодарные свиньи. Советская власть отрывает деньги от оборонного бюджета, забирает их у шахтеров и космонавтов, а мы, вместо того чтобы отличной учебой и примерным поведением оправдать заботу партии и правительства, жалуемся на то, что нас плохо кормят”.
Переходя к прямой цитате, я невольно предоставил автору возможность говорить от первого лица. Ну что ж, пусть микрофон так и остается у него.
«В небе плыла космическая станция с голодными космонавтами, голодные шахтеры перевыполняли норму, умный диетолог складывал и умножал граммы и килокалории, а я, неблагодарный, не хотел есть перловую кашу. Я честно, абсолютно искренне хотел отдать ее космонавту.
Еще та воспитательница говорила нам, что ее дети никогда в жизни не видели того, что мы едим каждый день. Она была очень толстая и не совсем умная, но я долгие годы думал: что же такое ели ее дети?..
Я знаю, что меня сочтут сумасшедшим. Я знаю: над тем, что я сейчас напишу, будут смеяться. Ничего не могу с собой поделать. Пусть смеются.
Я бы хотел, чтобы в каждом детском доме каждый ребенок мог есть без ограничений следующие продукты.
Хлеб черный.
Лук. Репчатый и зеленый, в зависимости от времени года.
Подсолнечное масло.
Картофель.
Квашеная капуста.
Соленая сельдь.
Когда я пишу "без ограничений", то имею в виду, что нормы потребления этих продуктов надо рассчитывать экспериментально. Собрать на улице сто беспризорников и кормить всем этим в течение десяти дней. Высчитать среднее арифметическое. Полученные нормы закрепить законодательно.
Понимаю, что список слишком длинен. Понимаю, что государство Российское не может позволить себе отнять все это у космонавтов. Что ж. Всегда приходится выбирать. Космонавты так космонавты. Пусть. Но как цель, как недостижимую мечту, как идеал можно принять этот список на очередном заседании парламента?»
И дальше Рубен Гальего объясняет, почему выбирает для детдомовцев именно такое меню, через слово «переживая», как бы шахтеры и космонавты не остались голодными.
Все Рубен, замолкаю. Продолжай.
— ...Знаешь, в результате этой «Ампутации», сейчас в российских детдомах хорошо кормят. Кто-то там у них "наверху" прочитал... Приняли меры. И вот сейчас — сейчас детдомовские дети там едят нормально. Так что внес я посильную лепту...
По-моему, Рубен вносит лепту в не менее важное дело — в разрушение той системы мышления, при которой человек перестает быть подобием Б-га, при которой он из цели превращается в средство, пожилые люди, включая ветеранов войны, в отработанный материал, а инвалиды — в ненужный для общества балласт.
Каждым своим словом Рубен утверждает: «Милосердие — вот на чем стоит мир!» Но может ли милосердие быть безграничным? Не на этом ли споткнулись многие наши и не наши либералы? Ведь в Талмуде сказано: «Милосердный к жестоким будет жесток к милосердным». Приходится задать Рубену провокационный вопрос.
— Рубен, ты пишешь в эссе под названием «Завтра мы встретимся», посвященном отношению к преступникам: «Отношение к преступившему и падшему двоякое. До того, как поймали, — враг и злодей; после того, как поймали, — страдалец. Милосердие — чудесное и загадочное русское слово...» Скажи, недавно осудили солдата Элиора Азарию, который застрелил обезвреженного террориста. Как ты к этому относишься?
— Я не очень хорошо знаю ситуацию, но в одном уверен — на террориста милосердие не должно распространяться. Террорист даже обезвреженный — террорист.
И вот тут я набираюсь духа и задаю тот главный вопрос, который давно в голове сформулировался, но язык все не поворачивался задать:
— Рубен, на вопрос «кто помог тебе выжить», ты ответил: «Горбачев». Теперь скажи, а ЧТО помогло тебе выжить?
Дело в том, что друг Рубена, герой его романа «Я сижу на берегу», все же не выдерживает ада, в котором они живут, и кончает с собой. А Рубен сумел победить этот ад. Так что же дало ему силы для такого — без всяких кавычек великого подвига? Ответ звучит неожиданно:
— Литература.
— ?
— Литература приучила меня находить светлое даже в самом черном...
(отмечу, что первый роман Рубена, принесший ему мировую славу, называется «Белое на черном»). Например — понятно, что в детдомах часть детей убивала собак и кошек. В конце концов к нам и из детских колоний ребят направляли. Но я не пишу о десяти собаках, убитых детьми. Я пишу об одной спасенной...
Здесь опять маленькое отступление. В одной из главок в книге «Белое на черном» рассказывается о том, как в детдом приходит собака, как дети с одноногим мальчиком во главе спорят с пожилой медсестрой, которая собирается, как обычно, «убрать» собаку. Дети хорошо знают, что означает это «убрать»!
« — Ее нельзя убирать, у нее ноги нет!
Медсестра присела перед малышом.
— Надо говорить не ноги, а лапы. Понимаешь? У собак — лапы, у людей — ноги.
Вдруг осеклась. Дернулась, встала... Быстро ушла, быстро вернулась. Раскрыла чемоданчик с инструментами...
Парни придерживали собаку, медсестра состригала грязные клочки шерсти с ее боков. Открытые раны заливала йодом... острыми ножницами отрезала болтавшуюся на куске кожи лапу. Наложила повязку.
— Шерсть сжечь. Завтра вызвать ветеринара и сделать все прививки...»
Это еще не конец. Еще ребятам придется выдержать бой с бывшим хозяином собаки, который щедро предложит им целых две бутылки водки за то, что они ему ее вернут. «Шапку сделаю. Вон вы ее как откормили. Хорошая шапка получится». Так что однорукому старшекласснику пришлось пощелкать ножичком у него перед носом.
Извини, Рубен! Можешь продолжать.
...Я пишу о живой собаке. Это решение писать о живой собаке и есть литература. Сам посуди — у нас было много медсестер (сменных). Все — разные. Я пишу только о той, что оставила собаку. Эта медсестра немолодая. Получается, что она участвовала в Отечественной войне. По правилам военных медсестер, она должна положить ладонь на глаза раненого, а все остальные раны залить йодом. Этот прием спасал тысячи солдат — элементарная дезинфекция. Читатель может этого не знать, но автор знать обязан. Уклонение в сторону добра и есть литература... Когда я открываю книгу, а там мертвая собака, я говорю: «Не надо! Собака должна остаться живой!»
Эти слова перекликаются с его предисловием к «Белому на черном»: «Я умышленно избегаю писать о плохом... Так случилось, что мне пришлось увидеть слишком много человеческой жестокости и злобы. Описывать мерзость человеческого падения и животного скотства — множить и без того бесконечную цепь взаимосвязанных зарядов зла. Не хочу. Я пишу о добре, победе, радости и любви»
Потом добавляет:
— Знаешь, какого писателя мы все время читали в доме престарелых? Джека Лондона!
Понимаю. Слышу горячее дыхание героя «Любви к жизни», тихое повизгивание и тихое рычание не умеющего лаять Белого Клыка. В общем, собака останется жива.
И Рубен на радость всем нам — я имею в виду миллионы читателей — остался жив. Благодаря литературе и Горбачеву.
Он рассказывает, что когда «вышел на свободу», то бишь покинул дом престарелых, то на вопрос «ты откуда?» всегда отвечал: «Я из коммунизма".
… Я говорил им: «Вы не понимаете, какие вы счастливые!» Смотрел на сырки, на баклажанную икру. А пиво! А килька в томате! Тридцати три копейки — банка. На рубль три банки и еще копейка останется! Изобилие! Все, что нам рассказывали про нормальную жизнь, оказалось правдой.
— Это какой же год был?
— Девяносто первый.
А мы-то девяносто первый год считали голодным!
В предисловии к своему роману "Белое на черном" Рубен пишет: «Быть человеком трудно, очень трудно, но вполне возможно». В нашей святой книге «Поучения отцов» сказано: «Там, где нет людей, останься человеком!» Рубен сумел и сам человеком остаться, и других этому научить.